Женщина в белом (1992г.) - Коллинз Уильям Уилки (читать книги онлайн без сокращений TXT) 📗

В то время как сегодня вечером сэр Персиваль был таким, каким я его, к сожалению, слишком хорошо знала по прошлому, граф Фоско предстал передо мной в совершенно новом свете. Он позволил мне впервые познакомиться с собой в роли человека чувства — чувства, как мне кажется, подлинного, не притворного.

Начнем с того, что он был сдержан и молчалив, глаза и голос его выражали искреннее, скрытое переживание. Он был (будто между его костюмом и настроением существовала какая-то связь) в самом великолепном из всех своих жилетов — бледно-зеленого атласа, отделанном весьма изысканно тонким серебряным галуном. В голосе его звучала нежность, он улыбался с задумчивым отеческим восхищением, обращаясь к Лоре или ко мне. Он пожимал под столом руку своей жене, когда она благодарила его за какое-нибудь пустячное внимание с его стороны, оказанное ей за обедом. Он чокался с ней.

— За ваше здоровье и счастье, ангел мой! — возгласил он, глядя на нее любящим, затуманенным взором.

Он почти ничего не ел, вздыхал и в ответ на насмешки сэра Персиваля проговорил только: «Мой добрый Персиваль!» После обеда он взял Лору за руку и попросил, не будет ли она бесконечно добра сыграть ему что-нибудь на рояле. Она была так удивлена, что покорилась. Он сел подле рояля, золотая цепочка его часов извивалась и пряталась, как змея, в складках его атласного жилета цвета морской воды. Его огромная голова томно склонилась к плечу, и он тихо помахивал своими бледно-желтыми пальцами в такт музыке. Он чрезвычайно хвалил самую пьесу и нежно восхищался Лориной манерой играть, не так, как делал это когда-то бедный Хартрайт, выражая от души свою неподдельную радость от прекрасной музыки, но со знанием дела, с культурной, профессиональной оценкой качества произведения и стиля игры исполнительницы. Когда сгустились сумерки, он умолял не профанировать прелестного вечернего освещения и не зажигать лампы. Своей страшной, беззвучной походкой он подкрался к окну, у которого я стояла в глубине гостиной, чтобы быть подальше от него и как можно меньше попадаться ему на глаза. Он подошел с просьбой, чтобы я поддержала его протест против лампы. Если бы в эту минуту она могла испепелить его, я сама пошла бы за лампой на кухню и принесла в гостиную, чтобы он сгорел дотла!

— Конечно, вы любите эти мягкие, трепетные английские сумерки? — сказал он тихо. — О, как я люблю их! Я чувствую, как мое врожденное преклонение перед всем благородным, великим, добрым поет в моей душе от небесного дыхания такого вечера, как этот. Природа полна для меня нетленного очарования и неизъяснимой нежности! Я старый, толстый человек, мисс Голкомб, и речь, которая идет вашим устам, звучит как бред и посмешище в моих. Тяжко в минуту неподдельного чувства казаться смешным, как будто душа моя похожа на меня — так же стара и излишне тучна! Посмотрите, моя дорогая леди, как тает свет на этих деревьях за окном! Трогает ли это так же глубоко ваше сердце, как трогает мое?

Он замолчал, поглядел на меня и вполголоса прочел знаменитые строки Данте 8 о вечерних сумерках с такой проникновенностью, что это придало еще большее очарование бессмертной красоте самих стихов.

— Ба! — вскричал он вдруг, когда последние слова благородного итальянского сонета замерли на его устах. — Я строю из себя старого дурака и только надоедаю вам! Закроем окна наших душ и вернемся к житейским, суетным заботам… Персиваль! Я даю свою санкцию на появление ламп. Леди Глайд, мисс Голкомб, Элеонора, жена моя, — кто из вас снизойдет до партии домино в моей компании?

Он обратился с этим предложением ко всем нам, но смотрел главным образом на Лору.

Она согласилась, ибо разделяет мой страх перед ним и боится обидеть его чем бы то ни было. В эту минуту играть с ним в домино было бы свыше моих сил. Никакие соображения не смогли бы заставить меня сесть с ним за один стол. Казалось, глаза его проникали в самые глубокие тайники моей души и читали мои сокровенные мысли в призрачном, неясном свете сумерек. Воспоминание о моем вещем сне, преследовавшее меня весь вечер, с новой силой встало передо мной и наполнило меня грозным предчувствием и невыразимым ужасом. Я снова увидела белый надгробный памятник над могилой и женщину под вуалью рядом с Хартрайтом. Мысль о Лоре закипела во мне с такой болью и горечью, какой я никогда еще не испытывала. Когда она проходила мимо меня к игральному столу, я схватила ее за руку и поцеловала, как будто эта ночь должна была навеки разлучить нас. И когда все с изумлением поглядели на меня, я выбежала из гостиной в сад, чтобы во тьме ночной спрятаться от них, спрятаться от самой себя.

В этот вечер мы разошлись по своим комнатам позднее, чем обычно. К полуночи порывы глухого, печального ветра среди деревьев нарушили летнюю тишину. Все мы почувствовали в воздухе внезапное похолодание, но граф первый заметил усиливающийся ветер. Зажигая для меня свечу, он остановился и предостерегающе поднял руку.

— Слушайте! — сказал он. — Завтра нас ждет перемена погоды.

19 июня

Вчерашние события подготовили меня к тому, что рано или поздно нам будет худо. День сегодня еще не пришел к концу, а худшее уже случилось.

Высчитав, в какое примерно время Анна Катерик появилась вчера в беседке, мы пришли к заключению, что это было около половины третьего. Поэтому я решила, что Лоре лучше показаться за вторым завтраком, а потом она выскользнет из дому, а я останусь, с тем чтобы последовать за ней, как только смогу. Таким образом, если ничто нам не помешает, она придет в беседку до половины третьего, а я — около трех часов.

Перемена погоды, которую предвещал нам вчера ночью ветер, наступила сегодня утром. Когда я проснулась, дождь лил как из ведра и шел до полудня. Потом тучи рассеялись, и солнце снова озарило голубые небеса, обещая прекрасную погоду на целый день.

Мое беспокойство по поводу того, как сэр Персиваль и граф проведут сегодняшнее утро, не могло рассеяться, по крайней мере в отношении сэра Персиваля, ибо он ушел из дому сразу после завтрака, несмотря на проливной дождь. Он не сказал нам, куда идет и когда вернется. Мы увидели через окно, как он поспешно шел мимо в макинтоше и высоких сапогах, вот и все.

Граф спокойно провел все утро дома, частью в библиотеке, частью в гостиной, наигрывая какие-то музыкальные отрывки и мурлыча себе под нос итальянские арии. Судя по всему, сентиментальная сторона его характера все еще одерживала верх. Он был молчалив и чувствителен и готов был вздыхать и тяжеловесно томиться по малейшему поводу, как могут вздыхать и томиться только толстяки.

Наступил час второго завтрака, но сэр Персиваль не возвращался. Граф занял за столом место своего отсутствующего друга, уныло проглотил половину торта, выпил целый кувшин сливок и, как только прикончил их, объяснил нам истинный смысл своих гастрономических достижений.

— Вкус к сладкому, — сказал он нам с самым томным видом и самым ласкающим тоном, — является невинным пристрастием женщин и детей. Мне приятно разделять его с ними — это еще одно доказательство, мои дорогие леди, моей привязанности к вам.

Десять минут спустя Лора встала из-за стола. Мне очень хотелось уйти вместе с ней, но это показалось бы подозрительным, а главное, если бы Анна Катерик увидела Лору в сопровождении кого-либо другого, мы, по всей вероятности, навсегда потеряли бы ее доверие и возможность узнать от нее что-либо.

Поэтому я терпеливо дождалась, пока слуги не пришли убирать со стола. Когда я вышла из столовой, никаких признаков сэра Персиваля ни в доме, ни снаружи не было. Я оставила графа, когда он с куском сахара в зубах приглашал своего злющего какаду взобраться вверх по его жилету и добыть это лакомство, а мадам Фоско, сидя напротив него, наблюдала за ним и птицей так внимательно, будто никогда за всю свою жизнь не видела ничего более интересного. Я оставила их и тихонько вышла из дома. По дороге к парку я старательно пряталась за деревьями, чтобы меня не увидали из окон столовой. Никто не увидел меня, никто за мной не следил. На моих часах было уже без четверти три.