Карьер - Быков Василь Владимирович (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
«Понятная песня, — подумал Агеев. — Забрасывает надежду».
Нет, пожалуй, надеяться уже не на что. С этой книгой они его прихлопнули основательно. Тут он промазал грандиозно и, кажется, за это поплатится жизнью. Но и Мария тоже. Хотя бы удалось как-нибудь оттянуть время…
— Видишь ли… А нельзя ли сесть? У меня ведь нога…
— Садись. Вон бери стул и садись.
Агеев присел на один из двух стульев, стоявших у стены напротив стола начальника.
— Тут такое дело, — напряженно соображая, начал он. — У меня однажды ночевал человек. Я ведь жил в сараюшке, наверно же, вы там видели, на топчане. А он полез на чердак. Назвался знакомым хозяйки…
— Так, так… Ну? — нетерпеливо поторопил его Дрозденко. — Какой человек? Как фамилия?
— Не назвался. Сказал, из деревни.
— Из какой деревни?
— Не сказал. Я не спрашивал.
— Не спрашивал, а пустил! Да знаешь ли ты, что на этот счет есть приказ полевого коменданта. За предоставление ночлега без ведома власти расстрел.
— Не знал. Я же нигде не бываю, приказов не читал.
— Ну а дальше?
— Он утром ушел. Может, он и брал книгу.
— Врешь! — ударил кулаком по столу Дрозденко. — Врешь! — крикнул он и вскочил со стула. — Взрослый мужчина, средний командир, а выкручиваешься, как подлая сука! Совести ты не имеешь, простого солдатского мужества. Трусишь, как пес! Ведь связан с лесом, принимал оттуда посланцев. Оттуда и тол. Для диверсий на станции!
Агеев спокойно выслушал эту гневную тираду Дрозденко и усмехнулся. Этот подонок еще взывает к чести и уличает его в отсутствии совести. Надо же! Агеев слегка удивился. Он уже начал успокаиваться после ухода Марии и почувствовал, что, несмотря на показной гнев, все-таки у Дрозденко не было полной уверенности в своих крикливых словах, все-таки в его душу, кажется, закралось сомнение. Для начала это было неплохо, и он, улыбнувшись, сказал:
— Конечно, ты можешь думать, как тебе угодно. Как проще! Но вряд ли так будет лучше для пользы дела.
Дрозденко, похоже, опешил.
— Для какого дела?
— Для вашего же дела. У меня-то какое дело? Я сапожник.
Дрозденко уселся за стол, большой пятерней беспорядочно взъерошил темную чуприну на голове.
— Скажи, где ты с ней снюхался?
— С кем?
— С Марией.
— И вовсе я с ней не снюхался. Я даже не знаю, что ее зовут Мария.
— А сумка? — опять насторожился Дрозденко.
— Не знаю я этой сумки. Впервые вижу.
— Тэ, тэ, тэ! — передразнил его начальник полиции. — Вот на этой сумочке она и погорела. И ты вместе с ней тоже. Отвертеться вам не удастся.
— Что ж, — вздохнул Агеев. — Раз вы так решили…
Дрозденко с сигаретой во рту перебрал какие-то бумаги на столе, отыскал исписанный лист.
— Опиши внешность того, кто ночевал.
«Ага! — радостно подумал Агеев. — Все-таки клюнул! Не мог не клюнуть…» И, напрягая воображение, он начал описывать.
— Значит, так. Был вечер, моросил дождичек. Он и постучал, я открыл. Сказал: от Барановской.
— Так и сказал: от Барановской? — недоверчиво, сквозь дым покосился на него Дрозденко.
— Так и сказал. Я еще спросил: как она? Он говорит: в порядке.
— А где в порядке?
— Этого не сказал.
— Какого примерно возраста?
— Ну так, среднего, — медленно говорил Агеев, вдруг сообразив, что, возможно, они начнут добиваться от Марии сведений о дядьке, давшем ей корзину с «мылом». Вот если бы ее показания совпали с его… Видно, для этого надобно описывать ночлежника как можно неопределеннее. — Знаешь, было темно. Но, кажется, среднего.
— Во что одет?
— Одет был в какую-то куртку, то есть поддевку или, возможно, плащ…
— Так плащ или куртку? — не стерпел Дрозденко. Он уже принялся записывать его показания и, видно, не знал, как записать.
— Черт его, трудно было рассмотреть. Если бы знать…
— А обут как?
— Обут вроде в сапоги. Или, может, ботинки…
— Не лапти?
— Может, и лапти… Хотя нет, не в лапти.
— Так сапоги, ботинки или лапти? Что записать?
— Вроде ботинки. Было плохо видно…
Дрозденко швырнул на стол карандаш.
— Говно ты, а не свидетель. Ни черта запомнить не мог. Или сказать не хочешь, выкручиваешься?
— Я не выкручиваюсь.
— Ну, а разговаривал он как? По-русски, по-белорусски?
— Смешанно, — сказал, подумав, Агеев. — Слово так, слово этак.
— Поимей в виду, — строго сказал Дрозденко. — Допустим, ты кого-то покроешь, кого-то уведешь из петли. Но тем самым ты поставишь под петлю другого. Возможно, невиновного! Ты думал об этом, давая свои показания?
— Я никого не покрываю. Мне некого покрывать, — сказал Агеев и замолчал.
Тут, пожалуй, Дрозденко был прав, подумал Агеев, такая опасность существовала. Сам того не желая, он мог кого-то и сгубить. Но как тогда ему вывести из-под петли ту, над которой эта петля нависла вплотную? Вот сволочная ситуация, думал Агеев: не погубив одного, не спасешь другого.
— Вот что! — помедлив, сказал Дрозденко. — Мы будем копать. Но ты особенно не надейся, на тебе петля! Только еще не зашморгнулась. Еще из нее можно выскользнуть, если во всем чистосердечно признаться. И всех выдать. Всех ваших сообщников. Которых ты покрываешь. И которые тебя покрывать не будут, можешь быть уверен. Они не дураки. Особенно там, в СД. Там переломают кости, и все откроется. Как на ладошке. А потом всех в яму.
— Что ж, спасибо и на том, — горестно вздохнул Агеев. — Только я тут ни при чем. Да и Мария тоже.
— Считаешь, и Мария тоже?
— Конечно, ни при чем. Обдурили на базаре. А она что, девчонка.
— Утверждаешь?
— Что утверждать? И так ясно, — сказал он и поглядел во вдруг загоревшиеся глаза Дрозденко. Начальник полиции живо вскочил за столом.
— Ага! Вот-вот! Вот этого я и ждал. Когда ты начнешь ее выгораживать. Значит, она с тобой! И ты ее выдал! И себя тоже!
— Да я ничего, — поняв, что допустил оплошность, с деланным спокойствием сказал Агеев. — Что мне Мария…
— Нет не что! Не что! Ты с ней был в связи. Ты спал с ней! Где, скажи, она месяц скрывалась? — во все горло орал перед ним Дрозденко, и Агеев думал: ударит! Но не ударил. Агеев судорожно сглотнул слюну.
— Зря разоряешься, начальник, — однако, твердо заметил он. — Не там роешь!
— Я знаю, где рыть! Теперь мне многое ясно. А остальное сам скажешь. Мы из тебя вытянем. Черемисин!! — взревел он на весь кабинет. — На качели!..
Эти его слова о качелях Агеев вспоминал потом долго, несколько дней лежа на боку в своем темном закутке и отхаркиваясь сгустками крови. Кажется, они его хорошо изуродовали в полицейском подвале, выбили два верхних зуба, похоже, отбили печенку, так тупо и мощно болело в боку. Но где теперь не болело? Все его тело было теперь воплощением боли, он не мог безболезненно шевельнуться, вздохнуть хотя бы вполовину легкого и дышал только чуть-чуть, одними его верхушками. Лицо его было разбито до крови, левый глаз заплыл, и он ничего им не видел, из открывшейся на ноге раны, чувствовалось, плыла в штанину кровь. Очень болело и в другом боку, в области селезенки, куда его сильно ударил мордатый полицай с пудовыми кулаками. Летая по подвалу на подвешенном к потолку ремне, едва задевая за бетонный пол носками сапог, Агеев скоро понял, что самых сильных ударов следует ожидать именно от этого полицая в суконном самотканом френче с накладными карманами. После каждого его удара Агеев отлетал далеко в противоположную сторону, где, держась в тени возле подвального окошка, его встречал следующий. Руки Агеева были связаны сзади, подвесив к потолку, они пустили его, как маятник или качели, с той только разницей, что маятник и качели имели какой-то порядок, ритм в движении, его же гоняли, как волейбольный мяч гоняет кучка парней, от одного к любому другому. Полицаев там было четверо — усердных добровольцев из тех, что в ожидании какого-то дела толклись в коридоре школы, и их начальник Дрозденко строгими окриками руководил подвальной расправой.
