Среди мифов и рифов - Конецкий Виктор Викторович (читать полную версию книги TXT) 📗
Сперва порвался кормовой продольный швартов. Малайцы на боте завели его вторично, но при подаче с бота на стенку упустили и утопили. Мы выбрали его на борт в третий раз. И вся грязь со дна сингапурской нефтебазы украсила ют. Потом лопнули шпринг и терпение капитана. Но родной фольклор звучал в тропическом зное как-то неубедительно, не зажигал нас азартом, не вносил в наши мозги ясности. Старпом на баке тащил теплоход шпилем в свою сторону, а я на юте кормовой лебёдкой — в свою. Разорвать «Невель» пополам нам не удавалось, но швартовы рвались исправно. Когда рвётся стальной трос, из него иногда вылетают искры. Коричневый лоцман, в ослепительно белой форме, с суперсовременным радиопередатчиком на груди, иногда кукарекал. Коричневый полицейский в серо-стальной форме судорожно сжимал левой рукой револьвер, торчащий рукояткой вперёд из открытой кобуры, а правой рукой стискивал висящую на боку в ажурном симпатичном чехле чёрную резиновую дубинку. Морской агент-китаец на причале тискал и даже иногда подбрасывал в воздух шикарный никелированный портфель с документами. Малайцы, короче говоря, волновались. Но всё закончилось благополучно. Мы состыковались с нефтепричалом, гигантские шланги вздрогнули от натиска насосов, и сингапурский соляр ринулся в наши отощавшие танки, а сингапурские доллары — в наши карманы.
Красивые деньги в Львином городе. Дружба здесь царит и мир, если верить деньгам. Две коричневые и две белые руки переплетены в четырёхугольник — как для переноски раненых. Союз навеки. И нежные, изящные цветы вокруг союза.
На остров Букум я не попал. Администрация «Шелл» выдала мало пропусков для прохода через свою территорию. Мне пропуск не достался. Я не стал переживать, потому что со швартовками и вахтами спал за сутки часов пять, устал.
К вечеру семь малайцев на семи велосипедах приехали на причал и закинули лески в щель между бортом и стенкой. На конце лески хитрый рычажок-поводок и бутафорский синтетический червяк. Семь малайцев под окном моей каюты каждые тридцать секунд выдёргивали из воды сквозь толстую нефтяную плёнку серых рыбок, маленьких, в половину ладони.
Позади малайцев сидела на причале дымчатая, тощая, с отрубленным хвостом кошка. Малайцы время от времени кидали ей рыбку. И она сжирала рыбок живьём и без остатка. Её живот раздувался на глазах, в животе шевелились рыбки, но вид у кошки оставался голодный и несчастный.
Я курил и ждал, когда тощая живоглотка лопнет.
Она не лопнула. Пошатываясь, волоча брюхо по бетону причала, отправилась в джунгли. Малайцы за четверть часа набили пластиковые мешочки рыбой, повесили мешочки на рули велосипедов и укатили на остров Букум. А мы закончили приёмку топлива и не без удовольствия покинули нефтебазу, чтобы подождать утра на якоре.
В ноль часов я принял якорную вахту. Светила луна. В миле от судна серебрились под луной огромные ёмкости. Чернели островки. За седловиной ближайшего островка Блакинг-Мати ночные тучи несли на себе зарево огромного города львов. Мигали разными огнями буи и маяки, ограждающие бесчисленные рифы, островки и мели. На острове Букум над серебрящимися баками горел мощный оранжево-кровавый факел — там сжигали газ, вырывающийся из нагретой дневным солнцем нефти. И по чёрной воде через весь рейд тянулась оранжево-кровавая дорожка отражения. Она пересекалась с лунной.
Ни ветерка. Ни всплеска воды под бортом.
Самая спокойная вахта из всех возможных. Я лениво беседовал с Пристли. Я сообщил ему, что «Улица Ангела» — хороший роман, но мне он не ко времени, потому что это роман о побеждённых.
Пристли, как многие большие писатели, любя свой народ, показывает его в весьма неприглядном обличье. Мои собственные воспоминания о безобразной лондонской погрузке на «Челюскинец» вискозы и модельной обуви, а также воспоминание о чемпионском по уродству небоскрёбе в центре Лондона, на берегу прекрасной Темзы, рядом с парламентом — там «Шелл» соорудила одну из главных своих контор, — совпадают с многими высказываниями Пристли о повадках и вкусах англичан.
Матрос отвлёк меня от Пристли. На рейд входило судно. Это был большой танкер. Оранжевая раковина на трубе — опять «Шелл». Нам не было до него дела. Однако что-то не нравилось в ночном воздухе. Сгущение тишины, повисшей над головой, как бесшумный вертолёт.
Капля ударила в сталь палубы, другая задела мне ухо — как свинцовый шарик, такая тяжёлая и злая. Я прыгнул под защиту рубки с крыла мостика великолепным прыжком матёрого кенгуру. Загремело, завыло, заныло. В мгновение исчезли огни нефтебазы и оранжево-кровавый факел горящих газов. Всё, что было с левого борта, исчезло в ливне. А с правого безмятежно продолжало переливаться разными огнями зарево над Сингапуром. Граница ливня проходила по нашей диаметральной плоскости. Молнии полыхали с пулемётной частотой. Ветра не было, и гром обрушивался с небес сплошным гулом. И самым неприятным было исчезновение подходящего танкера. Следовало послать матроса на бак, чтобы бить в колокол. Я кожей чувствовал, как совсем рядом ворочается в ливневой завесе стальная махина танкера. Он, вероятно, отдаст якорь, потому что никакой радар не поможет ему дойти до причала нефтебазы. Если танкер, отдавая якорь, навалит на нас, то обвинит в нарушении правил — «в условиях малой видимости не подавали звуковые сигналы „судно на якоре“». Надежда была на кратковременность здешних ливней, но всё-таки я приказал матросу отправиться на бак и принять свинцовый душ. Матрос исчез в шипящем, синем от вспышек молний хаосе. Звука колокола я не услышал. Возможно, и сам матрос, лупя в медь и бронзу, не слышал ударов за шумом ливня. Но «поправка на прокурора» была взята. И сразу, по извечному закону подлости, ливень прекратился. Сквозь водяную мглу просветил оранжево-кровавый столб пламени на нефтебазе «Шелл» и палубные огни танкера в кабельтове от нас.
Пока спал после ливневой вахты, перешли на городской рейд.
На палубе зашумел базар. Добрая сотня малайцев, китайцев, японцев — хитрые рожи перекупщиков и спекулянтов. Их шустрые, откровенно вороватые сынки и внуки, оправляющиеся с борта в сверкающую воду, как гибралтарские обезьяны, ибо все двери на судне задраены. Горы, холмы и долины пёстрого ширпотреба. Знаменитые «кожуха» — 12 местных долларов штука. На берегу они стоят 10. Зато сервис: вышел на палубу, ткнул пальцем в штабель — и покупка уже дома. Не таскаться по жаре, не мучиться сомнениями.
Бюстгальтеры и карты с голенькими женщинами, безобразные кофты и замусоленные открытки, плавки и рулоны гипюра. Наконец-то я узнал, что это такое, — нечто вроде кружева нежных тонов, используется для нижних юбок.
Китаец ткнул пальцем мне в седой висок, подмигнул и сказал: «Эй!.. Бери!.. Старый!.. Мадам Мигни!» Дело шло о японской открытке, на которой соблазнительная азиатка, если её немного наклонить, подмигивает двусмысленным образом. Называется она в Сингапуре «Мадам Мигни». Русский глагол в устах местных торгашей превратился в имя собственное.
Мадам Мигни мне понравилась, и открытку я купил. Приятно, что в любой момент молодая красивая азиатская женщина может подмигнуть тебе размалёванным глазом. Но почему китаец назвал меня «старый»? Второй причиной дурного настроения был Перепёлкин. Он хотел отправить меня на берег с группой из пяти человек — весь наш пищеблок. Тащить пищеблок в посольство и на корпункт, куда я надеялся попасть, было невозможно. Потому на берег я не поехал, написал однокашнику объяснительную записку и для самоутверждения рисовал из окна каюты Сингапур акварелью. Далёкие крыши пакгаузов, коробки небоскребных банков, серо-белый от зноя город, чёрно-зелёные клочья садов и парков, заставленный судами рейд, чёрные якорные цепи в зелёной воде…
Нашими ближайшими соседями были: англичанин «Золотой океан», панамская «Королевская птичка» и француз «Наполеон». Я увековечил их на оборотной стороне навигационной карты залива Нотр-Дам Ньюфаундленд. Всё на этом свете связывается самыми фантастическими связями.
