Письма к Фелиции - Кафка Франц (читать книги онлайн полностью txt) 📗
И вот этим я должен закончить ту часть воскресенья, что проведена за письмом к Вам? Но уже поздно и становится все позднее, и мне надо торопиться, если я хочу перед своей ночной сменой еще захватить немного сна. Одно несомненно: без этого, пусть даже столь неудовлетворительного письма мне бы вообще сна не видать.
А теперь – всего хорошего! Злосчастная почта, Ваше письмо, должно быть, уже целый день лежит где-то тут, в Праге, а меня его лишают! Всего хорошего!
Ваш Франц К.
Ну вот, уже и полночь миновала, а я и вправду только корректуры успел сделать, и поспать не удалось, и для себя ничего не написал. И начинать сейчас уже поздно, особенно потому, что я не спал, и в постель теперь лягу, подавив внутреннее беспокойство и безуспешно сражаясь с бессонницей. Вы-то, наверно, давно уже спите, и я нехорошо поступаю, тревожа Ваш сон этим коротким ночным увещеванием. Но я как раз снова заглянул в Ваше последнее письмо и подумал, что, может, Вам стоит оставить работу у профессора? Я, правда, не знаю, что это за работа, но пусть даже он из вечера в вечер диктует Вам сплошь одни только золотые слова, какая в том радость, если он все равно Вас этим утомляет. А теперь я еще пожелаю Вам доброй ночи, и Вы ответите мне ровным, спокойным дыханием.
Ваш Франц К.
4.11.1912
Сейчас понедельник, 10.30 утра. С 10.30 утра субботы я жду от Вас письма, а мне опять ничего не пришло. Я писал каждый день (это не упрек, ибо писать Вам было для меня счастьем), но неужели я и вправду не заслужил ни слова в ответ? Ни единого слова? Пусть даже Вы бы ответили только: «Слышать больше о Вас не желаю». При этом я-то надеялся, что сегодняшнее Ваше письмо будет содержать в себе некое маленькое решение, а теперь, значит, отсутствие письма как раз, наверно, это решение и есть. Если бы письмо пришло, я бы ответил тотчас и вынужден был бы начать свой ответ жалобой на нескончаемость двух этих долгих дней. Теперь же Вы оставляете меня в полном унынии за этим унылым письменным столом!
5.11.1912
Дорогая мадемуазель Фелиция!
Если Вы действительно хотите, чтобы я писал Вам все как есть, то легко простите мне вчерашнее гнусное, ужасающее письмо, ибо как там, на этом жалком клочке бумаги, написано, так оно, слово в слово, все и было. Сегодня, разумеется, оба Ваших письма были доставлены, одно с утра, второе в десять, у меня нет ни малейшего права ни на что сетовать, я даже удостоен обещания каждый день получать по письму (сердце, ты слышишь, каждый день письмо!) и могу только радоваться, если Вы меня извините. И все-таки заклинаю Вас, если письмо для меня уже написано, не заставляйте меня страдать из-за того, что у Вас не нашлось марки, – недрогнувшей рукой, и поэнергичнее, бросайте его в ящик без всякой марки!
Беда в том, что я, если не воскресенье, могу писать Вам почти всегда только в самое свое тупое время дня, с трех до четырех. На работе это удается крайне редко – я там и так изо всех сил сдерживаюсь, получив и прочтя письмо от Вас, – но если я не напишу Вам сейчас, значит, не смогу заснуть от неудовлетворенности, да и письмо назавтра до Вас уже не дойдет, а вечером распорядок моих занятий сжимает время до предела.
Кстати, из Вашего письма я уяснил, что и по праздникам, оказывается, пишу неразумно много. Сердце у меня, полагаю, в относительно полном здравии, но выдерживать муку, когда пишется плохо, и счастье, когда пишется хорошо, для человеческого сердца вообще нелегко. А в санатории я был всего лишь из-за желудка, общей слабости и, о чем ни в коем случае не следует забывать, самовлюбленной ипохондрии. Обо всем этом я когда-нибудь обязательно напишу Вам поподробнее. Нет, медицинским светилам я не верю; я вообще верю врачам, только когда они признаются, что ничего не смыслят, а кроме того, я их попросту ненавижу (надеюсь, Вы ни в кого из них не влюблены). Разумеется, я бы с удовольствием позволил прописать себе Берлин для спокойной, свободной жизни, только где найти такого всемогущего доктора? Причем особенно Иммануил-Кирхштрассе должна быть весьма благотворна для людей, страдающих от переутомления. Могу Вам ее описать. Вот послушайте: «От площади Александерплац тянется длинная, не слишком оживленная улица, Пренцлауэрштрассе, то бишь Пренцлауэраллее. У которой множество ответвлений. Одно из них как раз и есть Иммануил-Кирхштрассе. Тихонькая такая улочка, на отшибе, вдали от вечно гомонящего берлинского центра. Начинается проулочек с самой обычной церквушки. А аккурат визави стоит дом номер 37, узенький такой и высоченный. Да и сам переулок тоже узенький. Когда я там бываю, вокруг всегда тишь да гладь, и я то и дело спрашиваю себя – да неужто я еще в Берлине?» Вот как описал мне Ваш переулок актер Лёви в письме, полученном мною вчера. Последний вопрос, полагаю, сугубо поэтический, а в целом, считаю, очень трогательное и добросовестное описание. Я некоторое время назад, не указывая причин, его об этом попросил, и вот он мне ответил, тоже ни о чем не спрашивая. Правда, я-то хотел от него услышать про дом номер тридцать (а Вы теперь к тому же и вовсе живете в номере 29, если не ошибаюсь), и ума не приложу, почему он избрал для меня номер 37. Впрочем, только теперь мне пришло в голову, что там, быть может, размещается та самая типография, где печатали афишу. Судя по этому вчерашнему письму, труппа свое последнее берлинское представление дала в воскресенье, но, сколько можно из того же письма уразуметь, не исключено, что в следующее воскресенье они играют снова. Пишу это только ради уточнения моих предыдущих Вам сообщений с учетом всех тогда же сделанных оговорок относительно рекомендации этот театр посетить.
Волшебное слово случайно закралось в Ваше предпоследнее письмо и само об этом не знает. Оно затерялось там среди многих других и, боюсь, никогда не возвысится в нашей переписке до того ранга, который ему подобает, ибо я-то ни в коем случае первым его не выговорю, но и Вы, разумеется, даже если его угадаете, тоже первой его не произнесете. Может, оно и к лучшему, ибо, с учетом действия, которое может возыметь это слово, Вы обнаружите во мне такое, чего не сможете вынести, и как мне тогда, спрашивается, быть?
Первым же делом Вы совсем иначе посмотрите на мое писательство и на мое отношение к писательству и уже не посоветуете мне «знать меру». Человеческая слабость сама в достаточной мере определяет «меру» нашим усилиям. И разве на крохотном пятачке, на котором мне выпало стоять, не должен я приложить все силы, какие только у меня есть? Да я был бы распоследним дураком, если бы этого не делал! Быть может, писательство мое ничтожно, но тогда уж со всей определенностью несомненно, что и сам я ничтожество полное и окончательное. Так что если я себя еще и в этом буду щадить, то правильней будет сказать, что я себя не щажу, а в сущности убиваю. Сколько, кстати, по-вашему, мне лет? Не помню, чтобы в тот наш вечер мы об этом говорили, а может, Вы просто не придавали этому значения.
Всего Вам хорошего, постарайтесь и дальше не думать обо мне плохо…
Ваш Франц К.
6.11.1912
Дорогая мадемуазель Фелиция!
Да Вас просто рвут на части у меня на глазах! Не слишком ли многим людям Вы уделяете внимание, не излишне ли многим? В чем вообще-то не было бы ничего дурного, будь у Вас побольше времени. Не многовато ли у Вас работ и визитов, не злоупотребляете ли Вы развлечениями, которые ничего, кроме внутреннего беспокойства, Вам не дают? Возможно, я берусь поучать, не зная сути, но последнее Ваше письмо настолько нервическое, что хочется немедленно взять Вашу руку и на миг задержать в своей. Я не имею ничего против каждой вещи в отдельности, ни против невинных искушений у профессора, хоть я и вытаращил глаза по поводу «воды и газа», ни против благотворительного праздника, тем более что на таких праздниках люди частенько снимаются на групповых фото, которые потом так легко дарить, вроде бы и не даря при этом свою собственную фотокарточку. Но при желании доставляя тем самым иным посторонним огромную радость.
