Без затей - Крелин Юлий Зусманович (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
Понимание — редкая роскошь в наши дни. Вот Егор, скажем, понимает он меня? Разумеется, понимает. Не ребенок. А я вот не пойму, что там у них с Ниной. Он ее вроде любит. А она?.. То ли это всего лишь благодарность за любимого Полкана, то ли вообще она крайне далека от такого понятия, как любовь… Столько лет одна, зациклилась на себе да на собаке своей. Чтобы так любить собак, кто-то съязвил, надо очень мало любить людей. Для чего живет? Выходной день, например. Утром встала — иди с Полканом. Гуляет, скажем, час. А дальше? Три часа обед готовит, убиться можно. А потом? Потом за десять минут съедает все? Ну ладно, пусть даже она кейфует за обедом, полчаса длится обеденное сибаритство. Не больше же! Сама себе варит, сама себе стол сервирует, подает сама и сама с собой разговаривает. Или с псом. Просто, наверное, я другой и этого не понимаю. А для них, может, наша с Валей жизнь — кошмар и сплошной конфликт: конфликт отцов и детей, конфликт полов, конфликт желаний…
По моему разумению, ей бы ухватиться за Егора зубами и когтями вместе со своим Полканом да на полшага от себя не отпускать. А тут еще и спасибо надо говорить, когда с моськой погулять разрешила. Оставалась бы со своим псом и со своим аппендицитом.
А с другой стороны, есть в этом какое-то проявление человеческой основательности, надежности. Ведь действительно не схватилась зубами и когтями! Может, раздумывает, примеряется, собирается с силами?
Основательность… Кому она нужна, эта основательность? Синоним ограниченности, отсутствия широты. С ней только и видишь, что перед тобой да впереди на шаг. Основательность и любовь несовместимы. Любви полет и легкость нужны.
Господи, сколько же можно мусолить одно упражнение? Учебник по географии еще не открывал. А мне, если сказать честно, ужасно хочется телевизор включить, расслабиться…
Златогуров еще не приспособился к своей машине, которую переделали под ручное управление. На большие расстояния не ходил, и никаких неприятных ощущений в ногах, напоминавших о прошлых муках, у него сейчас не было. Понимал, что болезнь осталась, но признаки ее, симптомы ушли; а тогда какая разница, есть эти самые склеротические бляшки или нет. Теоретически они есть у всех после тридцати пяти лет. Как говорится, было бы здоровье, а нездоровья он сейчас не чувствовал. Пусть вылечить не могут, главное — не чувствовать. С другой стороны, чувствуешь — следовательно, существуешь. Болит — следовательно, чувствуешь… Златогуров слишком много размышлял о своей болезни и в конце концов запутался. Хорошо, если бы больные не думали о своих болезнях, но такое невозможно.
Наверное, надо научиться делать вид. Тут уж характер, темперамент подсказывают линию поведения. Во всяком случае, Лев Романович на сегодняшний день мог принимать участие в жизни в полном, привычном для него объеме. Он ездил на машине, работал, выступал на совещаниях, делал все, к чему вынуждала его жизнь, даже пил и курил. Сегодня в своей жизни он был «задействован» на все сто процентов. Ему так сносно жилось, что он даже почти перестал набиваться всем и каждому с предложениями о всесторонней помощи. Но поскольку в характере его все же такая жилка существовала, новый приступ болезни грозил обострить златогуровский альтруизм. Человек познается в болезни.
Машину удалось поставить поближе к подъезду. Конечно, Лев Романович был в силах пройти и большее расстояние, чем от законной стоянки, но не использовать знак на заднем стекле, говорящий о ручном управлении, казалось просто кощунственным. Свыше его сил было не использовать то, чего нет у всех, а он сумел себе сработать. Он и позабыл, вернее, хотел бы забыть о причине этого своего успеха. Правда, заслуга его несомненна — полных оснований, полного права на инвалидность он еще не выработал, не нажил себе. Лев Романович бежал впереди своего свиста.
Машину он поставил там, где ставить нельзя, так как понимал, что ни один милиционер не осмелится снять номер с автомобиля, на котором знак «Р». Разве что выродок какой. Лев вышел из машины, открыл дверцу, подал руку Рае. Проверил, закрыто ли, и они неторопливо вошли в здание концертного зала, где сегодня был вечер старинного романса.
Концерт был в ранге дефицита. Ни Лев Романович, ни Рая не были большими любителями романса, как и вообще театрально-концертной жизни, но трудность с билетами гарантировала, что будет возможность показаться сразу многим людям из тех, что могли Златогурова списать со счетов в связи со слухами о его болезни. Лев должен был им показать себя.
Палку он в машине не оставил, торжественно опирался на нее до самого гардероба, однако необходимость продемонстрировать себя в полном цвете здоровья вынудила сей величественный символ недуга сдать в раздевалку вместе с плащом.
Действительно, нужных людей оказалось немало. Златогуров ни с кем в разговор не вступал, лишь издали гордо кивал головой. Пусть посмотрят на него. «Вы меня списали? А я вот он — в полный рост. Здравствуйте, здравствуйте». По лицам и не поймешь, заметили ли, что он здоров, и знали ли, что был болен. Правда, кое-кто приостанавливался и приветственно кидал: «Выздоровел? Все в норме? Ну и ладушки». В конце концов Льву стало обидно, что нет должной реакции на его чудесное возрождение. Может, ему стало обидно за Дима? Сколь ни ласкали его слух старинные романсы, привкус уязвленности оставался. Лев Романович хотел осмыслить ситуацию, но музыка и пение мешали.
Он вспоминал Дима и его коллег, которые, казалось ему, были много внимательней и доброжелательней.
В перерыве он пошел в раздевалку взять свою палку и совершить положенные круги в фойе с этим атрибутом делового, облагороженного недугом человека. В гардеробе вид одежд поманил его на улицу, вон отсюда. И он попросил не только палку, но и все остальное.
Ехали они молча. Лев Романович прикидывал: а что, если заглянуть к кому-нибудь из тех, кто ныне был так мил ему? Он и не помышлял, что у них, помимо больницы, тоже своя жизнь имеется. Для него они навечно в мире хирургии и доброжелательного к нему отношения. Время еще раннее, телефоны есть. Почему бы не порадовать их своим молодеческим видом? К Диму неудобно, начальник все же. Разве что к Егору?.. Нет, легче всего к Марату. Пока он раздумывал, машина, будто лошадь, которой поводья отпустили, остановилась около златогуровского дома. Сам-то он раздумывал, а автомат, который сидит внутри у любого водителя, был включен, сработал. Кончились размышления, кончилось время — флажок упал, как говорят шахматисты.
И они пошли домой.
6
Вот и дождался. Накликал. Не я, они накликали. То Валя пристает: болит, не болит, то Егор и Марат прицепятся. Лучше бы Егор с Ниной Полкановной своей разобрался.
Обидно. День начался как день. Сверх меры не работал, не ел ничего острого или соленого. Или там, может, нервничал, тяжести таскал, бегал, напрягался — нет, все как обычно. И надо же! Только пришел домой, и повело поясницу давить. Думал, собью, принял но-шпу, анальгин, грелку приложил. Усиливается. Залез в ванну горячую, полежал — вроде отошло. Только вылез, куда там, спокойно сидеть уже невмоготу, и не заметил, когда и как, а уже ношусь по комнате. Сын уроки делает, ничего не видит, рисует свои «множества» — или еще чего. Мечусь по комнате, как тигр, а ему хоть бы что! Опять таблетки, опять грелка. Болит поясница проклятая. Уже и живот заболел. Вниз теперь отдает… Рвота началась. Опять выпил но-шпу и анальгин из ампулы высосал. В ванне как бы и легче, а только выйдешь — еще хуже. Конечно, надо иметь дома промедол, да теперь такие сверхстрогости завели, так страшатся наркоманов наплодить, что я и сам себя боюсь лишний раз уколоть, сам себя запугал.
А боли все сильнее. Уже и Валя домой пришла — мечется, кудахчет. Виталик тоже включился в семейные переживания. Душой ему еще не понять чужую боль — своей, настоящей, не переносил никогда. У женщин хоть роды бывают, поэтому они генетически с детства чужую боль слышат. Опять Валя пристала, чтоб «скорую» вызвать. А я — то в ванну, то опять в кресло. Сижу в плавках и халате. Спецодежда для приступа. То за поясницу держусь, то живот обхвачу, то рвота — бегу в туалет. Сделал себе укол — анальгин опять, но все-таки. Валя тут же в крик: как ты можешь сам себя колоть? Как ты можешь?! Да вот так и могу! Сижу в ванне, горячую воду подливаю и отбрехиваюсь. А тут еще Егор звонит, она ему все выкладывает. Зачем? На чужие плечи мужнину боль перекладывать — для этого, что ли, замуж выходила? Терпи вместе со мной. Лишь бы с себя заботу снять! Что он сделает, твой Егор? Он с бабой и с собакой не знает, что делать, а тут… Вот к ним пускай и едет, а мне он зачем? Мне он не нужен. Мне бо-о-ольно! Бо-о-ольно. Мне укол нужен, а не Егор.
