Кузен Понс - де Бальзак Оноре (читать книги онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗

— Но, милейший, как же это возможно, чтоб единственный наследник и вдруг — на улице, без гроша в кармане, без крыши над головой! Да ведь это же, как у нас говорят, лишено здравого смысла!

— Менья вигналь... Я есть иностранец, я нитшего не могу понимать в закон...

«Эх, бедняга», — подумал Годиссар, предвидя исход столь неравной борьбы.

— Послушайте, — обратился он к Шмуке, — знаете, что я вам посоветую...

— Я взяль адвокат!

— Не откладывая, постарайтесь уладить это дело с законными наследниками; выговорите себе определенную сумму и пожизненную ренту и доживайте спокойно свой век...

— Я этого отшень хотшу! — ответил Шмуке.

— Хотите, я вам это устрою? — сказал Годиссар, которому Фрезье изложил накануне свой план действия.

Годиссар рассчитывал услужить молодой виконтессе Попино и ее мамаше, уладив это грязное дело. «Может быть, со временем получу статского советника», — думал он.

— Я вас упольноматшиваю...

— Ну и отлично! Прежде всего, — сказал сей Наполеон парижских театров, — вот сто экю...

Он достал из кошелька пятнадцать луидоров и протянул их музыканту.

— Это вам жалованье за полгода вперед; если вы потом уйдете из театра, вы мне их вернете. Давайте посчитаем! Сколько вы расходуете в год? Много ли вам требуется для полного благополучия? Не стесняйтесь, не стесняйтесь, говорите, сколько вам надо, чтобы жить как Сарданапал?

— Мне нушно одну зимню и одну летню одешду.

— Триста франков! — сказал Годиссар.

— Башмаки, тшетире пари...

— Шестьдесят франков.

— Тшульки.

— Кладу двенадцать пар! Тридцать шесть франков.

— Польдюшины соротшек.

— Полдюжины бумажных сорочек, двадцать четыре франка, столько же полотняных, сорок восемь франков, всего семьдесят два. Значит, четыреста шестьдесят восемь, с галстуками и носовыми платками, ну, скажем, пятьсот; сто франков — прачка... всего шестьсот ливров! Теперь сколько нужно на жизнь?.. Три франка в день?

— Нет, это есть много!

— Прибавим еще на шляпы... Итого, полторы тысячи франков и пятьсот на квартиру — две тысячи. Хотите, чтоб я выхлопотал вам две тысячи франков пожизненной ренты... с полной гарантией?

— А ешше на табак?

— Две тысячи четыреста!.. Ах, папаша, папаша, знаем мы, что вам за табак нужен!.. Вот дождетесь, покажут вам такой табак! Ну, хорошо, две тысячи четыреста франков пожизненной ренты...

— Ешше не все! Я хотшу полютшить сразу некоторую зумму...

«На булавки!.. Так! Ох уж эти мне простодушные немцы! Вот ведь старый разбойник! Не хуже Робер Макэра», — подумал Годиссар.

— Сколько вам надо? — спросил он. — Но уж больше ни-ни!

— У менья есть свяшшенний для менья дольг.

«Долг! — подумал Годиссар. — Вот мошенник, тоже мне, золотая молодежь! Он еще вексель придумает! Надо кончать это дело. А Фрезье-то не сообразил, с кем дело имеет».

— Ну, какой долг, милейший? Я слушаю!

— Кроме менья, только один тшельовек пошалель о Понсе... У него отшаровательная дотшурка, с прекрасными белокурими волозиками. Я смотрель на нее, и мне казалось, што сюда залетель ангелотшек из моя бедная Германия, откуда мне не надо било уесшать... Париш недобрий город для немцев, над нами здесь смеются, — сказал он, кивнув несколько раз головой, как человек, который насквозь видит все коварства мира сего...

«Да он спятил!» — подумал Годиссар. И, охваченный жалостью к простодушному немцу, директор прослезился.

— Ах, ви менья понимаете, герр дирэктор! Ну, так этот тшельовек с дотшуркой — Топинар, ламповщик и слюшитель при оркэстр. Понс его любиль и помогаль, один только Топинар биль на похоронах моего единственного друга, стояль в церкви, провошаль на кльадбишше... Я хотшу полютшить три тисятши франков для него и три тисятши для его девотшки...

«Бедняга!» — мысленно пожалел его Годиссар.

Рьяного выскочку Годиссара тронуло такое благородство, такая признательность за поступок, который в глазах других людей был сущей безделицей, а в глазах кроткого агнца Шмуке перетягивал, подобно стакану воды Боссюэ [67], все великие победы завоевателей мира. При всем своем тщеславии, при яростном желании выбиться и дотянуться до своего друга Попино, Годиссар был человеком от природы добрым, отзывчивым. И он отказался от своих слишком поспешных суждений о Шмуке и встал на его сторону.

— Вы все получите! Я сделаю больше, дорогой Шмуке. Топинар честный человек...

— Да, я только што биль у него дома, при всей своей бедности, он не нарадуется на детишек...

— Я возьму его в кассиры, ведь старик Бодран уходит...

— Да блягосльовит вас бог! — воскликнул Шмуке.

— Ну, так вот что, любезный друг, приходите в четыре часа сегодня вечером к нотариусу господину Бертье, я все улажу, и вы до конца жизни ни в чем не будете знать нужды... Вы получите шесть тысяч франков и будете работать с Гаранжо на тех же условиях, на которых работали с Понсом.

— Нет, — сказал Шмуке, — мне уш не шить на свете!.. Душа ни к тшему не лешит... Я, дольшно бить, болен...

«Бедная кроткая овечка», — подумал Годиссар, прощаясь с собравшимся уходить немцем.

— В конце концов кушать каждому хочется. И как сказал наш великий Беранже:

И, не желая поддаваться умилению, он громко пропел этот политический афоризм.

— Распорядитесь, чтоб подали карету! — сказал он рассыльному.

И вышел из театра.

— На Ганноверскую улицу, — приказал Годиссар кучеру.

В нем снова заговорил честолюбец! В мыслях он уже заседал в Государственном совете.

А повеселевший Шмуке тем временем покупал цветы и пирожные для топинаровских детишек.

— Я угошшаю пирошним! — сказал он, улыбаясь.

Это была первая улыбка за три месяца, и при виде этой улыбки всякий содрогнулся бы от жалости.

— Я угошшаю з одним усльовием.

— Вы очень добры, сударь, — сказала мать.

— Я хотшу, штоб девотшка менья поцельоваль и вплель цвети в коситшки, а коситшки польошиль вокруг голови, как носят у нас немецкие девотшки.

— Ольга, слышишь, что велел господин Шмуке... — строго сказала капельдинерша.

— Не ругайте на мою миляю немецкую девотшку! — воскликнул Шмуке, для которого в этой девочке воплотилась его родная Германия.

— Все добро куплено и едет сюда на горбу у трех носильщиков! — возгласил Топинар, входя.

— Вот, голюбшик, двести франков, — сказал немец, — заплятите за все... Какая у вас слявная хозяйка, ви на ней шенитесь, правда? Я дам вам тысятшу экю... Девотшке тоше будет приданое в тысятшу экю, полошите на ее имя. А ви теперь будете не лямповшиком... ви будете кассир...

— На место папаши Бодрана, это я-то?

— Да.

— Кто вам сказал?

— Господин Годиссар!

— Да с такой радости я с ума сойду! Вот в театре будут злиться, а, Розали, как ты думаешь? Да нет, не может этого быть! — воскликнул он.

— Нельзя, чтоб наш благодетель жил на чердаке...

— Затшем об этом говорить, сколько мне шить осталось! Отлитшно прошиву, — сказал Шмуке. — Просшайте, я буду пойти на кладбище посмотреть, как там Понс... Закашу цветов на могильку!

Все это время г-жа Камюзо де Марвиль пребывала в большом волнении. У нее в доме состоялось совещание между Фрезье, Годешалем и Бертье. Нотариус Бертье и поверенный Годешаль считали, что завещание, составленное двумя нотариусами в присутствии двух свидетелей, опротестовать невозможно, тем более что Леопольд Аннекен сформулировал его в очень точных выражениях. Честный Годешаль полагал, что если теперешнему поверенному и удастся обмануть старика музыканта, то рано или поздно кто-нибудь все равно откроет ему глаза, всегда найдется адвокат, который, желая сделать карьеру, прибегнет к такому великодушному и гуманному жесту. Итак, оба юриста попрощались с супругой председателя суда и посоветовали ей не очень-то полагаться на Фрезье, о котором они, разумеется, уже навели справки. А Фрезье, воротившийся после наложения печатей, строчил тем временем вызов в суд, сидя в кабинете председателя суда, куда г-жа де Марвиль увела его по совету обоих юристов, ибо они не пожелали высказать в присутствии Фрезье свое мнение, которое сводилось к тому, что председателю суда не следует путаться, как они выразились, в такое грязное дело.