Кукушата, или Жалобная песнь для успокоения сердца - Приставкин Анатолий Игнатьевич (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
— А были ли дрова? — невинно спросил Корешок, почесываясь. У него разыгралась чесотка. На что мы сразу же хором ответили:
— Этого не было!
— А что же было?
— Ничего не было!
8
Тут прибежала Туся, ахнула, решив, что мы сами спалили эти несчастные дрова. Вот и выпускай нас из-под охраны, мы, тогда гляди, и поселок сожжем.
Но тут она увидела меня и осеклась.
— Ох, забыла… Тебя же ищут!
— Кто меня ищет? — спросил я, дурачась. — Не собака ли на помойке?
— Тебя, правда, ищут, — сказала Туся. — К тебе тетя приехала.
— Какая еще тетя… — я хотел уже нагрубить и тут вспомнил, что, и правда, тетя, которая не тетя, обещала приехать. И хоть обещанного три года ждут, а я так и вовсе не ждал, ибо никому из них, из этих, что вокруг, не верил. Но вот приехала, не обманула. А если по правде, то я вовсе ее не забывал, только сам придумал и сам поверил, что забыл и что она мне не нужна. А теперь не знал, рад я или не рад, что она объявилась.
— Ладно, — сказал я Тусе, — приду. Она где? У директора?
— Нет. Она на улице. Ивана Ореховича сегодня нет.
— И не надо. А лучше бы и ее не надо.
Но тут вмешался Мотя.
— Она хорошая… — сказал он. И другие все стали говорить, чтобы я шел. Может, она конфет привезла или еще чего пожрать.
А Хвостик сказал:
— Серый, ты иди. У нас нет тети, а у тебя есть. Ты потом позови меня, я хочу совсем чуть-чуть около тети постоять.
Я пообещал Хвостику взять его в другой раз, чтобы он постоял около тети, и ушел.
Тетка сидела на крыльце и, завидев меня, поднялась. Может, она ждала, что я брошусь к ней от радости. Но я не бросился к ней и никакой радости не проявил. Я поздоровался и молча ждал, что она скажет. А она будто не замечала моего настроения, была такой энергичной, разговорчивой, и все говорила, говорила.
— Вот отпросилась снова и приехала на весь день. И теперь мы можем не толкаться тут, на глазах «спецов» — так их зовут? — а куда-нибудь пойти.
— Куда? — спросил я хмуро.
— А разве некуда? У вас за поселком поле, речка…
— Ну, это далеко, — сказал я. Хотя я-то знал, что для нас это никогда не считалось далеко, мы туда готовы на дню по сто раз бегать, когда отпускают. Я просто хотел дать тетке понять, что мне не слишком охота куда-то тащиться для ненужных разговоров.
Но тетка напрочь не замечала моего дурного настроения.
Она весело произнесла:
— Не надорвемся. Ваша воспитательница, Наталья Власовна… Ее ведь так зовут?
— Туся, — уточнил я. А про себя добавил: а еще ее дурой зовут!
— Ну, вот. Я с ней поговорила. Она отпускает тебя до вечера.
— А обед? — спросил я. — Кто обед отпустит?
Не было такого случая, чтобы кто-нибудь в «спеце» по своей воле пропустил кормежку. Можно оторваться на станцию или в поселок, хоть за это наказывают. Но не дай Бог никому прозевать свою пайку. Пайка — дело священное, неприкасаемое, это не объяснишь никакой заезжей тетке. Но она и сама по выражению моего лица догадалась, что разговор ведется о чем-то таком, что не подлежит обсуждению. Это незыблемо, как уголовный кодекс, о котором нам долбят каждый день.
— Но ведь я… Накормлю, — добавила тетка неуверенно. Подумалось, что мы вообще с теткой на разных языках говорим и никак друг друга понять не можем.
— Ладно, — сказала тетка, поджав губу, и посмотрела на крошечные часики на руке, как их до сих пор не срезали! — Я тебя все равно подожду.
Одолжила, называется. «Можешь и не ждать!» — чуть не сказал, да спохватился. У нее ведь для меня шамовка там какая-то припрятана. Глупо оставаться в «спеце» без обеда по своей воле, но так же глупо отказаться от тетки с ее шамовкой.
— Пойдем, что ли, — бросил ей на ходу, выскакивая из столовой. Нарочно грубил, пусть она не считает, что если она с шамовкой, то я от нее завишу. И она, терпеливо ожидавшая меня, наверное, целый час, подхватилась, как девочка, и кинулась догонять, даже не обижаясь на такое мое обращение.
— Ты не думай, — сказал я ей по дороге, — что я пошел, чтобы пожрать на халяву… Я вовсе не из-за твоей шамовки, а сам по себе.
— Я так и не думаю, — ответила она. — Но ты меня эти дни ждал?
— Нет, — сказал я правду. — Не ждал.
— А я приехала… И ты, Сергей, знал, что я приеду. Правда?
Я заметил, что она больше ни разу не назвала меня Сережей. Баба, но поддается дрессировке!
— Не знал, — ответил я. — Откуда мне знать, что ты приедешь?
— Но я же обещала!
— Мало ли кто чего обещает!
— Да, правда, — согласилась она вдруг. — А ты не злись. Меня терпеть долго не придется. Я к тебе последний раз приехала. Завтра или послезавтра мы на фронт отправляемся!
Я мог бы спросить: «На какой фронт?» или «Правда? На фронт?», или «Неужели на фронт!» — как говорят по радио и в газетах, когда провожают на фронт. Но я не спросил и ничего не пожелал. Сейчас воюют все, и девчат тоже гребут, это я знал. У нас в поселке старики и старухи остались. Лишь Наполеончик да директор школы не воюют. Но Уж в финскую что-то у себя в кишках отморозил, он жрать-то по-настоящему не может, оттого, наверное, он и историю не переваривает… В ней дат много! А вот Наполеончик, тот жрет и не подавится, но все равно не воюет. Да и наш директор, Иван Орехович Чушка, тоже не воюет. То есть он воюет только с нами, с теми, кто ему послан в"спец".
И я сказал тетке.
— А Чушку не берут на фронт!
— Так он же из надзирателей.
— Из… кого?
— Я думаю, что он из лагерников… Словечки-то у него, я в ужас пришла… «Зона»… «Замолкни»… Он и со мной так разговаривал, что я подумала, вот-вот возьмет и арестует.
— Значит, он не директор? — спросил я.
— Ну, как тебе объяснить, — тетка шла и оглядывалась на дома. Дома у нас в поселке — деревянные избы, и ей, наверное, было интересно. — Он какой-то сдвинутый… Мрачный… Нелюдимый, так?
Я кивнул. Уж мы-то знали, что он, и правда, чокнутый, а вот как тетка догадалась, она-то его всего один раз видела.
— Потому и не берут, — сказала тетка. — Сдвинулся… На работе… А детей охранять с его специальностью ему сам Бог велел. Он же говорит: «Шаг влево, шаг вправо…»
— Прыжок вверх — считается за побег! — закончил я весело.
Тетка покачала головой на мое такое веселье и ничего не сказала.
9
Поселочек у нас крошечный. Раньше он был деревней, а стал узловой станцией, большинство жителей служат на железной дороге. Уже в недавнее время, при нас, построили мастерскую для шитья военной одежды. А в церкви полуразрушенной — говорят, что в какие-то незапамятные времена там даже жили беспризорные, они-то и ободрали ее, — теперь размещается мастерская по изготовлению колючей проволоки. Мы там бывали не раз, когда нас посылали шефствовать, и даже крутили машину, выпрямляющую проволоку. А огромные мотки готовой «колючки» лежат во дворе церкви на старых могилах и даже на станции. Куда ее столько делают, мы не знаем. Говорят, нужно для загородки, так в одном нашем поселке «колючки» столько, что по экватору можно землю огородить! Впрочем, от этой мастерской всего и прибыли, что моток на память сунешь в карман, а вот в пошивочной — ее именуют громко фабрикой — нам лоскутки разрешают брать для заплаток. А Сандра из лоскутков даже платье себе сшила и в нем ходит.
Мы миновали церковь и фабрику и вдоль линии железной дороги вышли к редким кустикам, за которыми было поле. Но мы далеко в поле не пошли. Присели между насыпью и каким-то деревянным брошенным сараем, на траве. Сияло солнце. Было тепло.
Тетка, которую сегодня язык не поворачивался так называть, в короткой юбочке, в белой кофте была такая молодая, что вся светилась; я даже не представлял, что женщины могут светиться. Она извлекла из сумки полотенце, расстелила его на траве. Потом достала трофейную банку консервов, нож с деревянной ручкой, лук, огурцы, несколько сваренных картофелин и яичек, и еще масло, настоящее сливочное, в стеклянной баночке, я его никогда не пробовал, но однажды видел у директора Чушки в доме. Но я и трофейные консервы тоже видел издалека. Кукушата умрут, когда узнают, чем я тут обжирался! Может, пустую банку захватить на память, когда съедим? У банки и запах такой: понюхаешь — и почти сыт.
