Проклятое дитя - де Бальзак Оноре (книги бесплатно без .txt) 📗
Она благодарила бога за то, что он создал Этьена, как и множество других своих творений, для жизни в тишине и покое, ибо лишь в таких условиях он мог расти и быть счастливым. Часто бывало, что мать своими нежными и, казалось ему, такими сильными руками поднимала его и несла в верхний ярус замковой башни, подносила к стрельчатым окнам. Тогда его глаза, голубые, как у матери, как будто любовались великолепием океана. И мать и сын часами смотрели на беспредельную морскую ширь, то темную, то блиставшую светом, то немую, то шумную. Долгие эти размышления стали для Этьена школой познания человеческой скорби. Почти всегда взор его матери увлажнялся слезами, в горьком раздумье она склоняла голову. Тогда и сын ее напоминал тонкий стебель тростника, поникший под тяжестью упавшего на него камня. Вскоре детским своим умом, рано развившимся в несчастье, он понял, какую власть над матерью имеют его игры. Он пытался развлечь ее и осыпал ее такими же ласками, какими она старалась его утешить, когда он бывал болен. Он гладил ручонками ее лицо, что-то лепетал, лукаво посмеивался, и всегда ему удавалось отогнать грустные думы матери. Если ему нездоровилось, он из безотчетной деликатности опасался жаловаться.
— Бедное мое чувствительное сердечко! — воскликнула однажды графиня, когда ребенок заснул, устав от милых шалостей, которыми он рассеял одно из самых горестных ее воспоминаний. — Бедняжка, где ты сможешь жить? Кто поймет тебя? Душа у тебя такая нежная, что достаточно одного сурового взгляда, чтобы ранить ее. И, подобно твоей несчастной матери, ты будешь считать ласковую улыбку благом более драгоценным, чем все богатства земли. Ангел мой, обожаемое дитя мое, кто будет любить тебя? Кто угадает, что под хрупкой оболочкой сокрыты истинные сокровища? Никто этого не узнает. Как и я, ты будешь одинок на земле. Сохрани тебя боже изведать великую любовь, ниспосланную небом, но преследуемую людьми.
Она тяжело вздохнула и заплакала. Спящий малютка лежал на ее коленях в грациозной позе; Жанна д'Эрувиль долго смотрела на него с наслаждением, тайна которого ведома лишь богу да матери.
Зная, как приятно сыну слушать ее голос и звуки мандолины, она пела ему изящные романсы тех времен, и ей казалось, что на губках ребенка, еще испачканных ее молоком, расцветала та нежная улыбка, какой Шаверни благодарил ее, когда она играла ему на лютне. Она корила себя, зачем вспоминает прошлое, и все же постоянно его вспоминала. Ребенок, соучастник ее радостей, улыбался как раз при тех мелодиях, которые любил Шаверни.
В полтора года Этьен был еще так слаб, что графиня не решалась выносить его на воздух; но матовую белизну его личика оживлял теперь легкий румянец, словно на щечки его упали занесенные ветром самые бледные лепестки шиповника. Когда мать уже начинала верить предсказанию лекаря и радовалась, что в отсутствие графа могла окружить сына строжайшими предосторожностями, оберегая его от всяческих опасностей, пришло послание от секретаря ее супруга, сообщавшее о близком возвращении графа.
В одно прекрасное утро графиня, преисполненная ликования, знакомого каждой матери, когда она видит первые шаги своего первенца, играла с Этьеном в какие-то наивные игры, описать которые невозможно, так же как невозможно передать словами самые светлые воспоминания. Вдруг затрещали половицы под чьими-то тяжелыми шагами; в невольном изумлении графиня остановилась, и едва она успела подняться, как увидела перед собой графа. Она испуганно отшатнулась, потом, пытаясь исправить свою нечаянную вину, подошла к мужу к покорно подставила ему для поцелуя лоб.
— Почему вы не предупредили о своем прибытии? — сказала она.
— Конечно, прием был бы тогда более любезным, но менее искренним, — ответил граф, прерывая ее.
Он заметил ребенка. Увидев его не только живым, но и довольно здоровым, он сделал удивленный и злобный жест, но тотчас подавил свой гнев и стал улыбаться.
— А я вам привез приятные вести, — заговорил он. — Я получил наместничество в Шампани, и вдобавок король обещал сделать меня герцогом и пэром. Да еще мы получили наследство от одного вашего родственника: проклятый гугенот Шаверни сдох.
Графиня побледнела и рухнула в кресло. Она угадала тайную причину жестокого торжества, отражавшегося на безобразном лице графа. Злорадство его, казалось, возросло при виде Этьена.
— Монсеньер, — промолвила графиня в глубоком волнении, — вы ведь знаете, что я любила моего двоюродного брата Шаверни... Вы ответите перед богом за то, что причинили мне такое горе.
При этих словах глаза графа сверкнули, губы задрожали, от бешеной злобы он не мог произнести ни слова, только бросил кинжал на стол с такой яростью, что клинок загремел, как удар грома.
— Слушайте меня! — крикнул он зычным своим голосом. — Слушайте и хорошенько запомните мои слова... Я больше не желаю видеть уродца, которого вы держите на руках! Это ваш ребенок, а не мой. Разве он хоть чуточку похож на меня? Лик господень, пресвятая голгофа! Спрячьте его подальше, а не то...
— Боже праведный, защити нас! — воскликнула графиня.
— Тише! — отозвался великан. — Если не хотите, чтоб я пристукнул его, уберите его с моих глаз. Пусть никогда не попадается на моем пути!
— Хорошо, — заговорила графиня, почувствовав в себе мужество бороться с тираном. — Тогда дайте клятву не посягать на его жизнь, если не будете нигде встречать его. Дайте честное слово дворянина. Могу я на него положиться?
— Это еще что? — возмутился граф.
— Нет? Так убейте нас обоих сейчас же! — крикнула Жанна и бросилась перед ним на колени, сжимая ребенка в своих объятиях.
— Встаньте, графиня! Даю вам честное слово дворянина, что никогда и никак не стану посягать на жизнь этого проклятого недоноска, но при условии, что он не выйдет из-за той гряды прибрежных скал, что стоит ниже замка. Жалую его жилищем — рыбачьей хижиной. И поместьем жалую — песками у берега моря. Но горе ему, если я встречу его за пределами сих владений!
Жанна д'Эрувиль горько заплакала.
— Посмотрите же, — молила она, — ведь это ваш сын!
— Графиня!
Испуганная мать тотчас унесла своего ребенка, сердце у него билось быстро-быстро, как у малиновки, пойманной в гнезде пастушонком. Оттого ли, что очарование невинности действует даже на закоренелых злодеев, оттого ли, что граф недоволен был своей резкостью, боясь довести до полного отчаяния женщину, необходимую и для его утех и для его корыстных замыслов, он постарался смягчить свой голос и, когда жена вернулась, сказал с деланной ласковостью:
— Жанна, душечка моя, не помните зла, дайте мне руку. Право, с вами, женщинами, уж и не знаешь, как себя вести. Лик господень! Я принес вам новые почести, новые богатства, а вы как меня встретили? Не лучше, чем шайка гугенотов встречает королевского жандарма! Как наместник Шампани я вынужден буду подолгу отсутствовать из дому, пока не обменяю эту должность на пост наместника Нормандии. Так уж сделайте милость, душенька, будьте со мною поприветливее, пока я здесь.
Графиня поняла значение этих слов, притворная их мягкость не могла ее обмануть.
— Я знаю свой долг, — ответила она с грустью, которую ее супруг принял за нежность.
У Жанны, робкого создания, была столь чистая, столь высокая душа, что она и не пыталась, как это делают иные ловкие женщины, повелевать своим супругом путем рассчитанных уловок, своего рода проституции, которая для благородных натур была бы невыносимой грязью. Она молча удалилась, надеясь найти в прогулке с Этьеном хоть малое утешение своему горю
— Лик господень, святые мощи! Так я, значит, никогда не найду любви! — воскликнул граф, заметив слезы на глазах жены, когда она выходила из спальни.
Материнское чувство, обостренное непрестанной угрозой, стало у Жанны д'Эрувиль настоящей страстью, столь же неистовой, какой бывает у женщин преступная любовь. Волшебной силой внушения, присущей матери, охраняющей своего сына, Жанне удалось внедрить в ребенка сознание опасности, всегда угрожавшей ему, и приучить его страшиться приближения отца. Ужасная сцена, свидетелем которой был Этьен, вызвала в нем болезненное потрясение и запечатлелась в его памяти. В конце концов он стал безошибочно чувствовать появление графа; бывало, едва уловимая, но такая заметная для матери улыбка оживляла его черты, однако стоило его слуху, еще не совершенному, но уже развившемуся под влиянием страха, уловить далекие шаги отца, и черты его искажались, — инстинкт сына опережал даже слух матери. С возрастом эта способность, порожденная паническим ужасом, настолько возросла, что Этьен стал подобен дикарям Америки; он различал отцовские шаги и слышал его голос на очень далеком расстоянии и предсказывал его появление. Чувство необоримого страха перед графом, которое Этьен так скоро перенял от матери, делало его графине еще дороже, укрепляло их союз, — они были словно два цветка, распустившиеся на одной ветке: оба сгибались под одним и тем же порывом ветра и поднимались, движимые одной и той же надеждой, они жили единой жизнью.
