Рассечение Стоуна - Соколов Сергей И. (мир книг .txt) 📗
Желание Гхоша одно время казалось мне абсурдным. Но теперь, глядя на суровое, морщинистое лицо Стоуна, я понял, почему Гхош поручил это мне. Он хорошо знал Стоуна, но не учел, что я в душе еще мальчишка.
– Гхош высказал последнюю волю, а я обещал ее исполнить. И не исполнил. Надеюсь, ты – и он – простите меня. Гхош сказал, что его жизнь останется незавершенной, если я этого не сделаю… То есть не найду тебя и не передам, что он считал тебя своим братом.
Нелегкая мне выпала задача. Во-первых, перед глазами встал Гхош, я услышал его шепот, его затрудненное дыхание. А во-вторых, эти слова потрясли Стоуна. Кто еще мог сказать ему такое? Его мать, может быть, доктор Росс в санатории, если только Росс говорил когда-нибудь о своей любви. Может быть, сестра Мэри Джозеф Прейз, если он расслышал и понял ее.
– Гхош очень переживал, что ты будто забыл про него. Но он хотел, чтобы ты знал: каковы бы ни были причины твоего многолетнего молчания, он не в обиде.
Гхош считал, что Томасу не дает оглянуться назад стыд. Он был прав, на лице Стоуна сейчас рисовались смущение и конфуз.
– Я очень сожалею, – произнес Стоун, и было непонятно, к кому он обращался, ко мне, к Гхошу или ко всей своей жизни.
Если в ресторане и были другие люди, я перестал их замечать. Если играла музыка, я перестал ее слышать.
Я рассматривал своего отца, словно в микроскоп. Я заметил пробивающуюся улыбку, сменившуюся каким-то затравленным выражением. Слава богу, что он не увез нас из Эфиопии и не ему выпало воспитывать нас. При всех горьких потерях, которые довелось пережить, я бы ни за что не променял годы, проведенные в Миссии, на жизнь с ним в Бостоне. Я должен был благодарить Томаса Стоуна за то, что он бежал из Эфиопии. Любовь к сестре Мэри Джозеф Прейз пришла к нему слишком поздно. Мэри была загадкой, мукой, которую он унесет с собой в могилу- и особо его мучило, что он так и не увидел ее последнего письма.
– Я напишу Шиве, – сказал я. – Спрошу насчет письма. Кажется, я понял, почему Томас Стоун не подпускал никого близко. После предательства Генет я избегал сильных чувств по отношению к женщине. Мне нужны были письменные гарантии. Я встречался со студенткой-медичкой из «Мекки», против моей первой любви она была прямо-таки святая: добрая, великодушная, красивая, она готова была пожертвовать собой ради других, в том числе ради меня. Наверное, мой запоздалый и невразумительный отклик оттолкнул ее, поставил крест на нашем с ней будущем. Грустно мне было? Да, грустно. Я себя чувствовал глупо? Еще как. Но вместе с тем я испытывал облегчение. Ведь теперь я не причиню ей зла. А она – мне. Это была общая черта между мной и человеком, сидящим напротив. Мне пришло на ум, что остановившиеся часы дважды в сутки показывают правильное время.
Он расплатился. Я ждал в дверях ресторана, засунув руки в карманы.
– Не называй человека счастливым, пока он не умер, – сказал Стоун.
Не успел я понять, улыбка у него на лице или грустная гримаса, как он поклонился и зашагал прочь.
Глава одиннадцатая. Пять пальцев
В двенадцать ночи в первое воскресенье каждого месяца я звонил Хеме в ее бунгало. В Аддис-Абебе было уже семь утра понедельника. Тарифы в это время суток были самые низкие, но, поскольку у аппарата собирались Алмаз, Гебре, а порой заходила и матушка, разговор получался длинный и все равно выходило дорого. С тех пор как Хема приняла ребенка Менгисту, – извините, товарища Менгисту, – мы больше не опасались, что тайная полиция нас подслушивает, кроме того, полиции хватало настоящих врагов. Менгисту Хайле Мариам, генеральный секретарь Совета крестьян и рабочих, председатель Военно-административного совета социалистической Эфиопии, пожизненный главнокомандующий Вооруженными силами демократических народов Эфиопии, руководитель Бюро вооруженного сопротивления империалистической агрессии в Тиграе и Эритрее, выбрал марксизм албанского образца. У представителей высшего и среднего классов – и даже кое у кого из бедноты – конфисковали дома и отобрали земли. Но надо отдать должное Менгисту, и в особенности его жене: лекарства и медоборудование проходили таможню без задержки, и никому давать на лапу не приходилось.
Набирая в то воскресенье номер Хемы, я представлял себе, как вся моя семья из Миссии с чашками кофе в руках поглядывает на часы, дожидаясь звонка с континента, которого никто из них не видел. Трубку сняла Алмаз, рядом с ней стоял Гебре, голоса у обоих были смущенные и застенчивые. Эта часть разговора состояла из повторяющихся «как поживаешь?» и «у тебя все хорошо?» – должны же были мои крестные убедиться, что я жив-здоров. Мне сообщили, что за меня молятся и постятся.
– Молитесь о скорой встрече, и дай вам Бог здоровья и благополучия, – сказал я.
Матушка, напротив, говорила живо и непосредственно, будто мы столкнулись с ней в коридоре у ее кабинета.
Я доложил Хеме о своей первой встрече с Томасом Стоуном. Она выслушала меня молча, хотя, наверное, улыбалась, когда я расписывал ей, как вломился к Стоуну в квартиру. Я ничего не приукрашивал, не старался понравиться, ведь, наверное, Стоун давно перестал быть в ее глазах пугалом, мы-то уже не маленькие. Рассказывая ей о закладке, которую в качестве визитки оставил у отца на столе, я по ее молчанию понял, что она ничего не знает про книгу, оказавшуюся у Шивы. Я подозревал (и матушка впоследствии подтвердила подозрения), что Хема в свое время постаралась изгнать книгу Стоуна из обихода Миссии, дабы она ни в коем случае не попала ко мне или к Шиве.
– Я ужинал с Томасом Стоуном, Ма. Впервые за целый год отведал инжеры.
Хема опять смолкла, когда узнала, что именно Гхош просил меня передать Стоуну, и я услышал, как она сморкается. Я спросил про закладку и письмо. Она про них ничего не знала.
– Может, Шива в курсе? – спросил я. – Можно мне с ним поговорить?
Она позвала его – совсем как в детстве, – и меня охватила ностальгическая печаль, я чуть не заревел. Я услышал далекий голос Шивы, судя по эху, он доносился из детской. Пока я ждал, Хема спросила матушку про закладку и получила отрицательный ответ.
Общаться с Шивой по телефону всегда было нелегко. У него все отлично, операции на фистулах проходят удачно, нет, он ничего не знает про пропавшее письмо.
– Шива, а ты помнишь закладку и упоминание о письме?
– Да.
– Но, говоришь, никакого письма в книге не было?
– Письма не было.
– А как книга попала к тебе, Шива?
– Гхош дал.
– Когда?
– Перед смертью. Он о многом хотел со мной поговорить, и об этом тоже. По его словам, он взял книгу в бунгало Стоуна в день, когда мы родились. Он сохранил ее. Для меня.
– И тогда ты впервые увидел книгу и фото Стоуна?
– Да.
– А Гхош упоминал о письме, которое Стоуну написала сестра Мэри Джозеф Прейз – наша мама?
– Нет, не упоминал.
– Он говорил, почему передает книгу тебе?
– Нет.
– А когда ты увидел закладку и узнал про письмо, ты не вернулся и не спросил его?
– Нет.
Я вздохнул. Как растормошить человека? Спросил мягко:
– Почему нет?
– Если бы он хотел, чтобы письмо оказалось у меня, он бы мне его отдал.
– А почему ты отдал книгу мне, Шива?
– Чтобы она оказалась у тебя.
Шива говорил совершенно ровно, спокойно. Интересно, уловил ли он раздражение в моем голосе? Шива был прав: либо никакого письма не существовало, либо оно попало к Гхошу, а у того нашлись причины его уничтожить.
Я был готов попрощаться. Уж кто-кто, а брат не будет приставать ко мне с расспросами о здоровье и о том, как мне живется. Его вопрос застал меня врасплох:
– Как у вас обстоят дела с операционными?
Он желал знать, как они распланированы, далеко ли автоклавная и раздевалка, имеется ли у каждого отдельная раковина или все моют руки вместе? Я подробно рассказал.
Воспользовавшись паузой, он снова удивил меня:
– Когда ты вернешься домой, Мэрион?
