Со стыда провалиться - Робертсон Робин (прочитать книгу .txt) 📗
Томас Линч
Кем тебя считают…
Важно не то, кем тебя считают, а кто ты на самом деле.
Свою первую, скромную, но приятно согревающую душу порцию известности я получил в Альдебурге на фестивале поэзии. Авиабилет, оплаченный издателем, машина с водителем у вокзала, афиши с моим фото и фамилией, выделенной жирным шрифтом, вывеска на центральной улице, извещающая о разнообразных событиях литературного уикэнда, радушный прием со стороны устроителей фестиваля и дружеские приветствия других знаменитостей — все это поднимало меня в собственных глазах.
Все участники напускали на себя важный вид. Среди приглашенных были Пола Миан из Дублина, Дерин Рис-Джонс, симпатичный молодой поэт из Ливерпуля, и Чарльз Бойл, тогда еще младший редактор издательства «Фабер и Фабер». Я был американцем с ирландскими корнями, и мою основную работу в качестве директора похоронного бюро здесь сочли настолько экстравагантной, что этот факт удостоился упоминания в местной прессе.
Годом раньше в странах Соединенного Королевства увидел свет мой первый сборник стихотворений, а это означало, что я вошел в анналы литературы и теперь меня с полным правом игнорирует весь англоязычный мир и что мои книги продаются — хоть и не раскупаются — в Аделаиде и Монреале, Веллингтоне и Эдинбурге, Нью-Йорке, Ванкувере и Лондоне.
Мы все были авторами, которые выпустили по одной-две книжки и стояли на пороге либо славы, либо забвения; именно нам в начале ноября 1995 года были вручены ключи от Альдебурга, приморского городка в Восточной Англии, где проходил седьмой ежегодный международный фестиваль поэзии.
Атмосфера успеха, к которой быстро привыкают знаменитости, ощущалась все сильнее, мы — Пола Миан и я — прогуливались по эспланаде, болтая про общих знакомых в Ирландии и Америке; волны осеннего прибоя с шелестом накатывали на гальку, а из узких окон викторианских коттеджей лился мягкий свет.
Две местные старые девы, стоявшие у дверей одного такого коттеджа на берегу моря, пригласили нас в гости — выпить чашечку чаю и поговорить на литературные темы. Они приготовили для нас простое, но изысканное угощение и серьезные вопросы о современной поэзии и литературных жанрах вообще. Нас — меня и Полу — попросили дать, что называется, экспертное заключение о стихах и поэтах — как давно почивших, так и ныне здравствующих.
Потом были творческие дискуссии, интервью для местных радиостанций и художественные чтения в Джубили-Холле — огромном кирпичном амбаре, который с помощью расположенных амфитеатром кресел, микрофонов и освещения превратили в сценическую площадку. На каждом выступлении зал был забит битком, книги распродавались, как горячие пирожки, люди терпеливо выстаивали в длинных очередях за автографами. Они «счастливы были познакомиться» и «рады были принять участие в этом невероятном событии». Воздух бурлил комплиментами, гиперболами, велеречивыми похвалами и радостью неожиданных открытий. После каждого мероприятия поэтов — и меня в том числе — приглашали через улицу в импровизированный буфет, расположенный на втором этаже городского кинотеатра. Чай и кофе, супы и бутерброды, импортное и отечественное пиво, местные сыры и европейские вина были щедро выставлены на стол для трудяг-поэтов, по-видимому, вечно голодных и мучимых жаждой, а те, со своей стороны, общались с организаторами и поклонниками и выглядели, как это принято в свете, утомленными и благодарно-расслабленными. Чем-то напоминая звезд рок-н-ролла в гастрольном туре, мы прижимали к груди свои тоненькие сборники и стопки набросков, точно орудия нашего совершенно особого ремесла, и купались в волнах неприкрытого обожания как жителей городка, так и приезжих. Все это кружило голову.
Поэт, оторванный от родины, я наконец почувствовал себя пророком, которого оценили по достоинству. Казалось, аудитория с жаром отзывается на каждое слово, охотно раскрывая сердце и душу. Непривычность обстановки и удаленность от дома делали каждую фразу настоящим перлом — ведь если к ирландцам и валлийцам в Альдебурге относились очень тепло, а английские поэты, как обычно, держались несколько отстраненно, то меня от родных краев отделял целый океан плюс порядочный кусок материка, поэтому воспринимали меня здесь соответствующе — как эксцентричного чужеземца. Впервые в жизни я чувствовал себя почти что модным.
Дома, в Мичигане, владелец похоронного бюро, пишущий стихи, приравнивался обществом к дантисту — любителю попеть под караоке, — отношение тем более неприятное, что в нем присутствовал налет скуки. Но здесь, в Англии, я был не чудаком, а знаменитым поэтом, которого «обихаживали» местные поклонницы литературы, неглупые и хорошо сложенные дамы: одна предлагала мне отведать домашние сыры всевозможных сортов, другая щедро наливала в чашку чай, третья угощала домашними булочками, четвертая — хорошенькая жена приходского священника — записывала в блокнот мои замечания, высказанные в беседе с коллегой-поэтом об особенностях ямбического пентаметра, а также упоминания типа «когда я в последний раз видел» Хини, Мюррея [27] или других, еще более ярких светил поэтического небосклона. И хотя до этого я много лет вел себя вполне скромно, явная восторженность, с которой ко мне отнеслись, опьянила меня сверх меры. Почувствовав себя центром безраздельного внимания, я стал чрезвычайно разговорчив, общителен, словно завсегдатай светских раутов; сыпал остротами, блистал умными мыслями, был, как никогда, великодушен, щедр и чертовски привлекателен, поражая всех окружающих, в том числе и себя самого.
Тогда-то я и заметил в дверях салона симпатичного мужчину, которого, как мне показалось, уже встречал прежде. Поскольку в эти места я приехал впервые, то решил, что он из Мичигана. На нем был более элегантный и тщательно отглаженный костюм, нежели те, что носят представители писательской братии, и вообще он выглядел как-то по-американски — лицо запоминающееся, а вот имя начисто вылетело у меня из головы. Я подумал, что это скорее всего мой соотечественник из Милфорда на отдыхе, либо знакомый по «Ротари-клубу» [28], или такой же, как я, владелец похоронного бюро, с которым мы встречались на общенациональной конференции — видимо, он прочитал обо мне в одной из английских газет и поменял маршрут путешествия, чтобы заглянуть в Альдебург и послушать мои стихи. Иных объяснений у меня не нашлось. Пусть я и не мог вспомнить имени этого мужчины, но был уверен, что встречал его не в этих местах.
Извинившись, я прервал беседу с женой пастора и пересек зал, рассчитывая на радостные приветствия знакомого. Тот, однако, смотрел мимо меня, как будто пришел ради кого-то или чего-то другого. Должно быть, решил я, он не узнал меня вне привычной обстановки и без моего традиционного черного костюма. По мере приближения я все сильнее утверждался в мысли, что общался с этим человеком в Америке. Я напряг память, пытаясь припомнить имя, время или место, с которыми связаны детали нашего знакомства.
— Ужасно рад вас видеть! — воскликнул я. — Да еще так далеко от дома!
Разнежившись в лучах славы, я был благодушен, приветлив и настроен на дружескую волну. Я энергично потряс его руку. Он посмотрел на меня с легким удивлением.
— Я точно помню, что знаю вас, но не помню откуда, — произнес я, не сомневаясь, что мой визави подскажет подробности нашего знакомства: назовет общего приятеля, обстоятельства нашей встречи или причину своего приезда.
— Том Линч, — с улыбкой представился я, — из Мичигана. — На случай, если наше знакомство имело профессиональный характер, я прибавил: — Милфордское похоронное бюро «Линч и сыновья».
— Приятно познакомиться, мистер Линч. Меня зовут Файнс. Рэй Файнс… — У него был негромкий, бархатистый, но хорошо поставленный голос. Священник, подумал я. Они постоянно ездят «по обмену», по три-четыре месяца проводя приходские службы в другой стране и получая возможность посмотреть мир на скромное церковное жалованье. А может, он телерепортер и намерен взять интервью у американского поэта, посетившего Туманный Альбион?
