После прочтения уничтожить - Цветков Алексей Вячеславович (книга бесплатный формат .txt) 📗
Серьезно. Конечно, большинству этих демократических граждан придется ещё пару раз умереть и родиться, чтобы постичь хирургический смысл революции как ликвидации института собственности, — излагал я Нику, — но они такими и должны быть, это правда их поколения. Они готовили внутри советизма полигон для западной демократии — выборы, голоса, прочее животноводство, и теперь должны её реализовать, а мы с тобой будем внутри их демократии готовить запал для бесклассового и безгосударственного будущего. Наша правда тоже покажется смешной первому же поколению, в этом бесклассовом обществе выросшему. Но только там, где нет принуждения, собственности и отчужденной власти, там и смерти не может быть, сразу же обнаружат против неё лекарство. Смерть оскорбительна для свободного человека, если она не выбрана добровольно. А значит, если мы попадем туда, а точнее, создадим это сами, то можем рассчитывать на конкретное физическое бессмертие. Мы сейчас тут боремся за него, потому что эта революция создает возможность для той, следующей, которая через двадцать, сорок, пятьдесят лет.
Ник попросил меня перестать гнать, он и сам так умеет. Мои теории вызывали у юного программиста автоматическую иронию. Я потребовал возразить по существу. Он сказал: «бессмертие — это перенаселение». Его нет в самом нашем программном коде. Или я рассчитываю на непрерывный суицид, как в песнях Летова или у римских стоиков?
По общему и неизвестно откуда взятому мнению штурм ожидали ночью, ближе к утру. Мы с Ником решили отлучиться домой за вещами, необходимыми для уличной жизни.
Обратно Ника не пустили бабушки. Зря я числил их чуть ли не в диссидентках из-за вечных беломорин в дрожащих руках и полной подборки журнала «Новый мир» за последние тридцать лет. «Мы Николая не пускаем и вам там делать нечего, пусть взрослые сами между собой разбираются!» — сказала какая-то из двух в телефон. Я молча положил трубку. Мама была в отпуске на исторической родине, в тверском городке Нелидово и не подозревала, что я зачем-то вернулся с юга раньше времени.
Бросил в рюкзак плед, выкидной нож, бинт, зажигалку, теплые носки. Вместо зонта надел черную шляпу с большими полями. Что ещё человеку нужно на баррикадах?
Приятно и странно все-таки, что так вот можно сесть и за пять копеек ехать туда. Конечно, кто-то в вагоне сердито комкает газету, кто-то шепчется с соседом насчет Горбачева и чья возьмет, но в основном все едут по своим делам и мимо, хоть жадно и кидаются к окнам, когда в них появляется Белый дом, похожий издали на египетского сфинкса без головы. Там городят огород не за деньги и не по приказу, а из осознанной (чуть не написал «основной») необходимости своего участия в истории. Когда-нибудь так будет делаться всё, а пока только баррикады. Или где-то уже так всё и делается, а нас туда не впускают просто, как пока «неспособных»? Или, наоборот, у нас тут место, куда оттуда ссылают тех, кто там не может всё делать из осознанной необходимости? На перевоспитание (ужаснутся и смогут), а то и насовсем.
Ночью на нашей баррикаде мы не раз репетировали штурм. Режиссировал длинноволосый Саша в синем халате лаборанта-химика. По его команде одни вскакивали, строились, сцепившись руками, а другие хватали кирпичи и арматуру по руке или мочили водой тряпки. Не веря в арматуру, подросток в спортивном костюме крутил над головой велосипедную цепь, один конец которой толсто обмотал изолентой — любимое оружие тинейджеров, выходивших «район на район». За это его прозвали «Вертолет». Потом все возвращались к кострам из ящиков. Ящики носили от ближайших магазинов. У нашего костра студент в стройотрядовской куртке пел без умолку «Электрического пса», «Полковника Васина» и весь остальной «Аквариум». Это всех устраивало. Потом из БД вышел никому не известный депутат и сказал, что нужны люди «агитировать бронетехнику». Я и еще несколько встали с асфальта.
Человек пятнадцать, мы вышли из защищенного баррикадами крошечного пространства на Набережную, с будущим российским флагом и какими-то бумагами в руках. Там урчали БТРы и десять таманско-гвардейских танков. Остальная техника оставила мост. К нам сразу направился главный танкист с двумя помощниками. Их начали убеждать в незаконности путчистов, законности Ельцина и так далее. Срабатывали лучше, впрочем, не столь отвлеченные аргументы, а разговоры про единство армии с народом, «а народ-то вот он тут весь», про то, что стрелять в людей и ездить по ним нельзя, «а если вас не за этим сюда прислали, то зачем?». Тетки совали офицерам в руки цветы и пакеты молока. На антенны танков крепили трехцветные флажки.
Через полчаса, не связываясь с начальством, они решили перейти на сторону парламента. Главный закричал — замахал своим, воткнул триколор в башню ведущей машины и колонна двинулась к белым стенам под эйфорический шум и свист сплошной толпы вокруг. Две живые цепи держали проход для разагитированной техники. «Что вы сейчас чувствуете?» — доставал меня японский журналист, когда я спрыгнул с брони. Я отвечал что-то неприлично пафосное, про надежду. С БТРа открывалось, как боевые машины выстраиваются по периметру БД, беснуются в дыму, создавая дискотеку, прожектора и непрерывные зарницы фотовспышек, всё оглушительнее ревет площадь открытыми ртами, броню засыпают астрами, хризантемами, обнимают и стаскивают солдат, на неё поднимают флаги, что-то пишут краской, на пушке ещё едущего танка верхом сидит панк с высоченным ирокезом и в кожаной безрукавке с «Гражданской обороной», выклепанной на спине.
Не хочется представлять себе, что ожидало бы танкового командира, окончись путч иначе. Нарушение присяги. Да еще добровольное. Но там и тогда казалось, иначе и не бывает.
На БТР у нашей баррикады сразу влезли какие-то девки, армия набросила на их плечи свои куртки, слушала песни и жевала челюстями, что дают. Их не кормили с утра. Саша в халате продолжал ночные учения, военные с брони давали ему шутливые советы. «Всем, кто не уехал спать, утром будет выдано по женщине, но утром, не раньше, и по одной!» — хрипло и громко веселился он.
Три месяца назад, в мае, студенты-радикалы устроили ночь памяти парижской молодежной революции 1968-го у главного здания МГУ. Там тоже грелись у костров и в палатках, поднимали черно-красные знамена на советских стальных флагштоках. Под синей университетской елкой я выкурил свой первый косяк и рассматривал стенды с хроникой майского восстания: слезоточивые облака на бульварах, открытый огонь, разрисованная (запомнился Буратино, то есть Пиноккио, с гаечным ключом вместо носа) Сорбонна, брусчатка, изъятая из-под ног, развешанные на ветках каски французского ОМОНа — СRS, вывернутые витрины, студенты с вьетнамскими и кубинскими флагами. «Никогда у меня этого не будет, — говорил я себе, — никогда ничего подобного, невозможно, я родился в 1975-м». Вспоминая это и радуясь непредсказуемой жизни, я уснул на пенопластовой льдине и ничего не снилось, а когда проснулся, уже рассвело и седобородый незнакомец, похожий на Льва Толстого, протягивал мне чай в прозрачной крышечке. У него был термос. Сашу-активиста тоже где-то сморило и вся баррикада вяло дремала в тумане, костер еле тлел, военные храпели у себя в броне. Разбудил всех голос барда Высоцкого под французский оркестр: «Чуть помедленнее, кони!» — очень громко включили из БД. На многих опухших лицах читалось желание свалить домой. Новых людей, впрочем, прибывало всё больше. Начался перманентный митинг. «Ельцин! Ельцин! Ельцин!» — то и дело захлебывалась площадь. Толпа и её ораторы питались слухами: якобы, ближе к утру, на нашу сторону перешли ещё тридцать единиц бронетехники, но где они, никто сказать не мог. Якобы путчисты выставили нам ультиматум и штурм назначен на шестнадцать часов. На крышах вокруг уже якобы расселись снайперы и нельзя подходить к парапетам. И много такого прочего. В реальность всего этого не верилось. Реальной была иностранная христианская миссия, кормившая всех печеньем и плавлеными сырками и мужик, сорвавшийся с баррикадной высоты и отправленный на «скорой» в реанимацию.
