Рассечение Стоуна - Соколов Сергей И. (мир книг .txt) 📗

– Шива, – помолчав, проговорила матушка, – если бы мы оставляли Кучулу ее потомство, в Миссии было бы уже с шестьдесят собак.

– Что случилось с остальными щенками?

Матушка пробормотала, что Гебре поступил с ними человечно и что насчет выхлопной трубы разрешения дано не было. И вообще Гебре должен был все проделать, пока мы в школе.

Сейчас я был с Шивой заодно.

Он коснулся моего плеча и зашептал на ухо.

– Что он сказал? – спросила Хема.

– Он сказал, если вы такие жестокие, то какой смысл разговаривать. Он сказал, что вряд ли сестра Мэри или Томас Стоун пошли бы на такое. Может, если бы они были здесь, до такого бы никогда не дошло.

Хема вздохнула, как будто так и ждала, что вот сейчас мы заговорим об отце с матерью.

– Милый, – проскрежетала она, – ты понятия не имеешь, как бы они себя повели.

Шива повернулся и вышел. Гхош и матушка застыли в позах людей, которым только что явилось привидение. Пришла их очередь лишиться языка. Как могли эти взрослые, которых так тревожила немота Шивы, которые заботились о бедных, больных и сиротах, которых, как и нас, до глубины души потрясла жестокая сцена у императорского дворца, проявлять столь каменное равнодушие?

Позже я спросил матушку, оставила смерть детей шрамы на сердце Кучулу? Матушка ответила, что не знает, но совершенно уверена в том, что Миссия – не собачий питомник и больше трех псов мы позволить себе не можем. Нет, она не думает, что есть отдельный рай для собак, и, откровенно говоря, не ведает, какое число собак в Миссии угодно Господу, но в этом вопросе Господь облек ее доверием, и рассуждать со мной на эту тему она не намерена.

Кучулу после смертоубийства разуверилась в роде человеческом. Она стала сторониться людей, свернется клубком и замрет. Мы оставляли ей еду, но если она и ела, то никто этого не видел.

Долгие недели хвост ее приходил в движение в присутствии единственного человека – Шивы.

Когда Шива выучился танцевать «Бхаратанатьям», я впервые понял, что это человек, отдельный от меня. Теперь, когда он заговорил и мог самовыражаться, Шива-Мэрион уже не всегда двигался и говорил как одно существо. Доселе мы как бы дополняли друг друга, различия между нами стирались. Но после гибели щенков наши пути стали понемножку расходиться. Брат жалел животных. Налаживать отношения с людьми он предоставил мне.

Глава четвертая. Жмурки

Мистер Лумис, директор школы, специально подстроил, чтобы наши долгие каникулы приходились на сезон дождей, так что он вместе с миссис Лумис в июле и августе наслаждался жизнью в Англии, просаживая наши деньги за обучение, а мы торчали в Аддис-Абебе. Старожилы именовали месяцы муссонов «зимой», что совершенно сбивало с толку новичков, для которых июль не мог быть ничем, кроме лета.

Дождь лил даже в моих снах. Я просыпался радостный, что не надо идти в школу, но плеск воды моментально гасил эйфорию. Это была моя одиннадцатая зима, и я, отходя ко сну, молился, чтобы небеса разверзлись над мистером Лумисом, где бы он ни находился, в Брайтоне или в Борнмуте, и чтобы персональная грозовая туча всюду преследовала его по пятам.

Шива был нечувствителен к холоду, туману, сырости, а я делался мрачен и угрюм. Под нашим окном разлилось целое бурое озеро, усеянное островками красной грязи. Не верилось, что из этого безобразия воспрянет цветущая лужайка.

По средам Хема отвозила нас в библиотеки Британского Совета и Информационного агентства США, где мы возвращали прочитанные книги и загружали машину новыми, затем мы ехали на утренний сеанс в театр «Империя» или «Синема Адова». Мы были вольны читать что хотим, но Хема требовала, чтобы мы заносили в дневник новые слова и количество прочитанных страниц. Мы также выписывали мудрые мысли и делились ими за ужином.

Мне уже осточертело такое времяпрепровождение, но тут в мою жизнь на всех парусах ворвался капитан Горацио Хорнблауэр [64]. Матушка, которая как никто умела читать у меня в душе, попросила меня взять для нее «Линейный корабль». Я открыл книгу из любопытства и уплыл в мир куда более сырой и гадкий, чем тот, в котором жил, и тем не менее принесший мне радость. Сесил Форестер перенес меня на скрипучую палубу корабля, заставил взглянуть на мир глазами Хорнблауэра, человека, который – подобно Хеме и Гхошу – проявлял чудеса героизма в своей профессии. И вместе с тем он был вроде меня – «несчастливый и одинокий». Разумеется, я не познал подлинных несчастий и одиночества, но муссон навевал именно такое настроение. Несправедливость лондонского Адмиралтейства, злосчастная морская болезнь, оспа детей… Все это было очень мне близко, хотя мои беды и не шли ни в какое сравнение.

После многочасового чтения мне не терпелось выйти на свежий воздух, и Тенет тоже – я знал. Шива увлеченно рисовал. Организованные Хемой уроки каллиграфии разбудили его перо, и он покрывал рисунками бумажные пакеты, салфетки и поля книг. Ему нравилось изображать «БМВ» Земуя, и он предавался этому занятию часто и со страстью. Если из-под его пера выходила Вероника, то непременно верхом на мотоцикле.

В пятницу, когда Гхош и Хема ушли на работу, загремел гром и пошел град. По крыше забарабанило так, что заложило уши. Я выглянул из кухонной двери и увидел, что под навесом прячутся три осла и их хозяин. В нос ударил запах мокрой шерсти. Если дрова, которые доставили ослы, такие же мокрые, как они сами, это не сулит ничего хорошего нашей печке. Животные стояли смирно, вид у них был сонный, только загривки невольно подергивались.

Когда я вернулся в гостиную, Генет заорала, стараясь перекричать грохот:

– ДАВАЙ СЫГРАЕМ В ЖМУРКИ!

– Тупая игра, – высказался я. – Глупая девчоночья игра. Но она уже искала, чем бы завязать глаза.

Никогда не понимал, почему жмурки так популярны в школе, особенно в классе Тенет. Перед водящим прыгает целая толпа, пихает, требует, чтобы угадал, кто толкнул. Если поймал кого, назови по имени или отпусти.

Мы изменили правила, чтобы можно было играть в помещении. Никто водящего не толкает. Напротив, стоишь тихонько и не подаешь признаков жизни (хотя град так колотил по крыше, что хоть свисти, все равно ничего не услышишь). Можешь прятаться где угодно, только не в кухне и не за мебелью. Игра идет на время: кто быстрее отыщет двух остальных.

В то утро первой выпало водить Генет. Шиву она нашла за пятнадцать минут, на меня ушло на десять минут больше.

Не подумайте, что эти двадцать пять минут меня утомили. Я был заинтригован.

Чтобы стоять неподвижно, нужна самодисциплина. Я чувствовал себя Человеком-невидимкой, моим любимым персонажем комиксов. Человек-невидимка не двигался, это весь остальной мир вертелся вокруг, и лукавый враг понапрасну суетился.

С тугой повязкой на глазах Генет осторожно переставляла ноги, водила перед собой руками и казалась воплощением беззащитности, пленницей на пиратском корабле. Она держалась очень прямо и уверенно, словно человек, который может изготовить колесо одной рукой, привязав вторую к туловищу, или ходить на руках с той же ловкостью, с какой Гхоша перемещают ноги. В волосы ее, разделенные посередине на пробор и свисающие двумя прядями, были понатыканы желтые и серебристые бисерные заколки. Генет не придавала большого значения одежде, зато всяким ленточкам, гребешками, булавкам и зажимам уделяла немало внимания. Разумеется, это вполне могла быть заслуга Хемы, Розины или Алмаз, они вечно расчесывали ей волосы и заплетали косички. Еще Хема порой наносила ей на веки коль. Эта черная линия подчеркивала глаза Генет, и они отражали огонь и лучились ярче зеркал.

Говорят, девочки взрослеют быстрее мальчиков, и я в это верю, ибо Генет казалась старше своих десяти лет. Она с недоверием относилась к миру, всегда отстаивала свою точку зрения; если я охотно уступал взрослым и считал, что им виднее, Генет, напротив, заранее предполагала за ними неправоту. Но сейчас, когда глаза у нее были завязаны, я увидел, насколько она уязвима; казалось, вся ее воинственность, весь оборонительный порыв скрылись под повязкой.