Рассечение Стоуна - Соколов Сергей И. (мир книг .txt) 📗
А что еще я мог ему сказать? Я ведь уже пребывал по ту сторону ярости. А он – по ту сторону горя.
Жар не отпускал Генет три дня. Я находился у ее постели все три дня. Хема, Гхош и матушка сновали туда-сюда.
На третий день организм Генет перестал вырабатывать мочу. Гхош встревожился, лично взял анализ крови, потом мы с Шивой побежали в лабораторию помочь В. В. выстроить в ряд наши реагенты и пробирки и измерить уровень азота мочевины в крови. Он был слишком высок.
Генет не теряла сознания полностью, она была сонная, временами бредила, часто стонала, а однажды ее охватила жуткая жажда. Как-то она позвала мать, но Розина не появилась. По словам Алмаз, Розина не выходила из своей комнаты, что, по всей видимости, было даже к лучшему. Атмосфера в палате и без того была тяжелая, не хватало только, чтобы Хема накинулась на Розину.
На шестой день почки у Генет заработали, только успевай подставлять мешок под катетер. Гхош удвоил и утроил объем жидкости внутривенно и велел Генет больше пить, чтобы восполнить потерю.
– Надеюсь, почки выздоравливают, – сказал Гхош. – Во всяком случае, жидкость гонят.
Как-то утром я проснулся на стуле в ее палате, посмотрел на больную, на ее прояснившееся лицо, на разгладившийся лоб и понял, что ей стало легче. И без того худенькая, за время болезни она еще осунулась, кожа да кости. Но угроза жизни отступила.
В середине дня я отправился в бунгало Гхоша и провалился в сон. Проспал несколько часов и только на свежую голову обратился мыслями к Шиве. Понял ли он, что разрушил мои мечты? Осознал ли, какую боль причинил Генет, всем нам? Мне очень хотелось с ним разобраться, отколотить хорошенько, чтобы ему стало так же больно, как мне. Я ненавидел брата. Никто не мог меня остановить.
Никто, кроме Генет.
Поведав мне о своей сделке с матерью (обрезание за молчание), она не успела сказать всего. Поздно ночью она дополнила свой рассказ. Собравшись с силами, она заставила меня поклясться.
– Мэрион, – прошептала она, – наказывай меня, не Шиву. Побей меня, порви со мной, но оставь Шиву в покое.
– С чего мне его жалеть? И не подумаю.
– Мэрион, это я его заставила. Я во всем виновата. – Ее слова обрушились на меня, словно удары по почкам. – Ты знаешь, ведь Шива не такой, как все, он живет в своем мире. Поверь, если бы я его не упросила, он бы так и сидел со своей книгой.
Она вырвала у меня клятву, что я не сделаю Шиве ничего плохого. Я согласился только потому, что, как мне показалось, она находилась при смерти.
Хеме я ничего не сказал, не стал разубеждать.
Спрашивается, почему я сдержал слово? Почему не передумал, увидев, что Генет пошла на поправку? Почему не сказал Хеме правду? Дело в том, что, пока Тенет боролась за жизнь, я кое-что понял насчет нее и меня. Оказалось, что, несмотря ни на что, я не желаю ей смерти. Наверное, я никогда ее не прощу. Но я по-прежнему люблю ее.
Когда Генет выписали из больницы, я на руках перенес ее из машины в дом. Никто не возражал, да я бы все равно настоял на своем. Мое круглосуточное дежурство у постели Генет заслужило скупое одобрение Хемы; она не решилась меня прогнать.
Розина наблюдала из дверей своей комнаты, как мы с Генет входим через кухню в дом. Генет и не взглянула в ее сторону, будто матери и комнаты, где она прожила всю свою жизнь, вовсе не существовало. Глаза Розины молили о прощении. Но дети не склонны к милосердию, детская обида может остаться в душе на всю жизнь.
Я отнес Генет в нашу с Шивой старую комнату, с этого дня спальня была ее.
По плану мы с Шивой переезжали в старое бунгало Гхоша, правда, в разные комнаты; он обосновывался в гостиной.
Через полчаса я отправился к Розине за вещами Генет. Дверь оказалась заперта. На стук никто не отозвался. Я попытался выбить дверь – тщетно. Ее явно приперли изнутри. Странная тишина повисла в воздухе.
Я метнулся к окну. Ставни закрыты наглухо. С помощью Алмаз мне удалось вырвать из гнезда тонкие деревяшки. К самому окну был придвинут гардероб. Я забрался на подоконник и толкнул шкаф. Он не шелохнулся. Кое-как я исхитрился заглянуть за препятствие. То, что я увидел, заставило меня упереться в гардероб обеими руками и напрячь все силы. Шкаф с грохотом рухнул на пол, раздался звон разбитой посуды.
Теперь было видно всем. И Хеме, и Гхошу, и Шиве. Даже Генет приковыляла на шум.
Сцена отложилась у меня в памяти с математической точностью, но ни в одном учебнике геометрии не сыскать противоестественного угла, под которым была выгнута шея. И никакими лекарствами тот образ не стереть.
Запрокинутая голова, раскрытый рот, вываленный язык…
С балки свисало тело Розины.
Глава девятнадцатая. Тиф, и что из него следует
Покрытые мхом стены и массивные ворота придавали школе императрицы Менен сходство с древней крепостью. В своих белых носках, голубой блузке, синей юбке, без лент в волосах, заколок и сережек Генет ничем не выделялась среди прочих девочек. Единственным ее украшением был крест святой Бригитты на шее. Ей не хотелось выделяться. Ее жизнерадостная ипостась отошла в мир иной вместе с телом матери, которое мы вынули из петли и похоронили на кладбище Гулеле.
У меня вошло в обычай в субботу вечером проведывать Генет. Ее школа находилась на холме немного выше дворца, где генерал Мебрату захватил заложников в тщетной попытке изменить сложившийся порядок вещей.
На уик-энд Генет могла бы приезжать домой, но, по ее словам, Миссия пробуждала в ней болезненные воспоминания. Она уверяла, что вполне довольна школой императрицы Менен. Учителя-индусы были строгие, но дело знали. В своем уединении Генет напряженно училась.
Мы вместе поступили в университет на подготовительный курс и через год учились уже на медицинском факультете. Школьная форма и школьные строгости остались позади, но и одежда, и манеры Генет по-прежнему были скромными, сдержанными. Всякий раз, входя в общежитие напротив университета, я молил Бога, чтобы душа ее оттаяла и передо мной явились черты прежней Генет. Она была признательна за лакомства, что передавали ей Алмаз и Хема, но стена, которую она выстроила вокруг себя, оставалась неприступной.
Я по-прежнему любил ее.
И хотел бы разлюбить, да не мог.
В университет Хайле Селассие на медицинский факультет мы поступили в 1974-м – всего-навсего третий набор с момента основания. На вскрытиях мы с ней оказались партнерами – в этом ей повезло. Любой другой не вынес бы ее частых прогулов и работы спустя рукава. И причиной тому, судя по всему, была вовсе не лень. Что-то затевалось, но что именно, я пока не знал.
Наших преподавателей по фундаментальным наукам отличал высокий уровень. В основном это были швейцарцы и британцы, а также несколько эфиопских врачей – выпускников Американского университета в Бейруте, прошедших курсы усовершенствования в Англии и Америке. Был и один индус – наш Гхош. Его должность именовалась не «старший преподаватель» и не клинический «адъюнкт-профессор» (звание почетное, оплаты никакой), но профессор медицины и адъюнкт-профессор хирургии.
Думаю, никто из нас, даже Хема, не понимал, на какую научную степень наработал Гхош за двадцать восемь лет, проведенных в Эфиопии. Но сэр Ян Хилл, декан нового медицинского факультета, понимал. Гхош опубликовал сорок одну статью и написал главу для учебника. Первоначальный интерес к болезням, передающимся половым путем, сменился исследованиями возвратного тифа; по этой болезни он был экспертом мирового уровня, поскольку ее эпидемическая разновидность был характерна для Эфиопии и поскольку ни одна живая душа не наблюдала тиф столь близко.
С возвратным тифом я столкнулся еще школьником: Али, хозяин лавочки напротив Миссии, привел в больницу своего брата Салима и попросил меня о содействии. У Салима был жар и бред. Гхош потом говорил, что это типичный случай. Салим прибыл в Аддис-Абебу из деревни, в узелке за плечом содержалось все его имущество. Али нашел для брата место грузчика на складах, где, дождь ли, сушь ли, он таскал мешки. Ночевал Салим бок о бок с добрым десятком таких же бедолаг. В сезон дождей постирать одежду было практически невозможно, она не успевала высохнуть. Такие условия были неблагоприятны для людей, но идеальны для вшей. Почесался, раздавил насекомое, и его кровь смешалась с твоей. А Салим был из деревни, иммунитета к городским болезням у него не имелось.
