Рассечение Стоуна - Соколов Сергей И. (мир книг .txt) 📗
Я дежурил у койки мистера Уолтерса. Через нос мы вставили ему в желудок трубку и подсоединили к отсосу, чтобы его ЖКТ оставался пустым следующие несколько дней. С трубкой в носу он выглядел жалко и едва мог говорить.
На третий день после операции я убрал трубку. Пациент приободрился, впервые улыбнулся, сделал глубокий вдох через нос.
– Эту штуковину придумал дьявол. За все сокровища Хайле Селассие не соглашусь больше на эту трубку.
Я собрался с духом, присел на койку. Взял больного за РУКУ
– Мистер Уолтерс, боюсь, у меня для вас дурные вести. Мы обнаружили у вас в животе новообразования.
Мне не впервой довелось в Америке сообщать о смертельной болезни, но чувство было такое, что я никогда прежде этого не делал. В Эфиопии, да и в Найроби, люди считают, что все болезни – даже самые обыкновенные или придуманные – смертельны. Пациенту следует говорить только, что смерть ему не угрожает. О неизлечимых болезнях сообщать не принято. Даже не могу припомнить амхарский эквивалент слову «прогноз». В устах врача фразы вроде «вам осталось пять лет» там немыслимы. В Америке мне поначалу казалось, что смерть или сама ее возможность поражают людей до такой степени, словно само собой разумелось, что мы бессмертны и что смерть – это только один из вариантов.
Радость на лице мистера Уолтерса сменилась потрясением. Одинокая слеза скатилась у него по щеке. Глаза у меня затуманились. Запищал мой пейджер, но я оставил его без внимания.
Не представляю себе, как можно быть врачом и не видеть своего отражения в болезни пациента. Как бы я сам поступил, если бы меня огорошили подобным сообщением?
Через несколько минут мистер Уолтерс вытер лицо рукавом, улыбнулся и похлопал меня по руке:
– Смерть исцеляет все болезни, не так ли? Ни один человек не готов услышать такую весть, кем бы он ни был. Мне шестьдесят пять лет. Старик. Я прожил хорошую жизнь. Я хочу встретиться с моим Господом и Спасителем. – Озорной огонек загорелся у него в глазах. – Но не сейчас. – Он поднял палец и размеренно захихикал: хе-хе-хе…
Оказалось, я улыбаюсь вместе с ним.
– Мы всегда хотим добавки, хе-хе-хе. Правда ведь, доктор Стоун? Боже, я иду к тебе. Немного погодя. Я скоро. Ты жми, Господь. Я тебя догоню.
Мистер Уолтерс меня восхитил. Хотел бы я научиться такому отношению к жизни.
– Понимаете ли, юный доктор Мэрион, это и делает нас людьми. Мы всегда хотим добавки. – Он хлопнул меня по руке, будто это я заболел, а он старается меня приободрить, вдохнуть веру. – А теперь ступайте. Все отлично. Просто замечательно. Только надо все обдумать.
На прощанье он мне улыбнулся, словно я вручил ему самый драгоценный дар, какой один человек может передать другому.
Глава третья. Соль и перец
Выйдя из палаты мистера Уолтерса, я сел на лавку возле общежития. Какая несправедливость по отношению к старику, что самый черный день в его жизни так хорош! Деревья вокруг больницы окрасились в цвета, которых я в Африке не видывал. Землю устилали ярко-красные, оранжевые и желтые листья, они шуршали под ногами и издавали сухой, но приятный аромат.
Доносящиеся из общежития веселые выкрики и смех казались святотатством. Би-Си Ганди окрестил нашу резиденцию «Вместилищем вечного порока». Случались дни, когда мне казалось, что я угодил прямиком в Содом.
Мне стало холодно, и я вошел в здание. В глаза мне бросился яркий огонь, разведенный под чугунным котлом во внутреннем дворике, ноздри пощекотал запах табака и чего-то куда более пикантного. Нестор, наш быстрый боулер и мой коллега по интернатуре, разбил на задах общежития «огород». Летом он снял богатый урожай листьев карри, помидоров, шалфея – и каннабиса.
За огородом лужайка спускалась к кирпичному забору с колючей проволокой поверху, отделявшему территорию больницы от жилого комплекса «Дружба», строительство которого отцы города затеяли лет двадцать тому назад. Теперь все вокруг называли его «Вражда». По ночам оттуда нередко доносились пистолетные выстрелы, тьму разрывали вспышки.
По понедельникам нас приглашали к себе на ужин сестры. Но сегодня мы их ждали в гости. Я влился в толпу.
– Как прошло? – Би-Си обнял меня за плечи.
Я рассказал ему о своем разговоре с мистером Уолтерсом. Би-Си внимательно выслушал.
– Какой хороший человек! Какая сила духа! Знаешь, нам повезло с Уолтерсом, особенно если учесть, что по грязевым шарикам у него показатель ноль к одному. Что такое грязевой шарик? Это дурно пахнущее отложение, которое образуется в пупке. Пациент с показателем четыре по грязевым шарикам часто алкоголик. У него наверняка была парочка инфарктов. Он бьет свою жену. В него несколько раз стреляли. У него диабет и почечная недостаточность. Попробуй, проведи ЗБО при АБА, что получится?
ЗБО означало «зашибенно большую операцию», а АБА – «аневризму брюшной аорты». Би-Си обожал аббревиатуры и утверждал, что изобрел их немало. Пациента при смерти он называл ВВЗ – «вот-вот зажмурится».
– Четыре грязевых шарика… Большая операция не показана, я полагаю? – решил уточнить я.
– Вот уж нет! Как раз наоборот! Он уже продемонстрировал свою живучесть. Инфаркты, инсульты, боли, падения из окна – у него ударопрочная протоплазма. Масса коллатеральных сосудов, резервных механизмов. Он выскальзывает из послеоперационной палаты, пукает в первую ночь, писает на пол, пытаясь добраться до туалета, и прекрасно поправляется, несмотря на то что родственнички протаскивают в больницу виски. Но тех, у кого по грязевым шарикам ноль к одному, надо особо беречь. Это проповедники или врачи. Люди вроде Уолтерса. Они живут праведной чистой жизнью, женятся один раз, растят детей, ходят по воскресеньям в церковь, следят за кровяным давлением, не едят мороженого. Попробуй, проведи ЗБО при АБА, что получится? СББВПГ.
«Сплав на байдарке без весел в потоке говна».
– Как только анестезиолог надевает на него маску, у праведника прямо на столе возникает сердечный приступ. Если дело все же доходит до операции, отказывают почки или лопаются сосуды. Или же что-то случается с психикой, и прежде, чем летучий отряд фрейдистов возьмется за дело, больной выбрасывается в окно. Так что твоему мистеру Уолтерсу еще повезло.
Нестор передал Дипаку косяк размером с сигару, Дипак затянулся и вручил самокрутку мне.
– Держи, – сказал он, задерживая дым. – Мораль: непорочная жизнь убьет тебя, мой друг.
Каннабис ничуть меня не взбодрил. Скоро тело у меня совсем размякло. Я принялся глядеть на небо над соседним кондоминиумом. Звуки – добродушные вопли, музыка, удары баскетбольного мяча о кольцо, визг шин – сливались в симфонию, соответствующую игре света и тени на кирпичной стене. Мне казалось, мой взгляд проникает за стену и передо мной предстает жизнь сотен американцев, живущих по соседству и доверивших нам свое здоровье. Я был словно визионер.
– Не странно ли, – произнес я после продолжительного молчания, стараясь сформулировать свой вопрос так, чтобы он не прозвучал глупо, – не странно ли, что вот все мы тут… иностранцы…
– То есть индусы, – подхватил Ганди. – Ты индус наполовину, но это твоя лучшая половина. Даже у Нестора отец индус, просто он об этом не знает.
Нестор бросил в Ганди пробкой.
– Хорошо, хорошо, – продолжал я, – так не странно ли, что в больнице полно докторов из Индии, а по ту сторону забора наши пациенты – американцы, из которых по эту сторону забора – ни души…
– То есть у нас только чернокожие пациенты, – произнес Нестор нараспев. – И еще пуэрториканцы.
– Да… Я к чему клоню: где все прочие американские пациенты? Где американские врачи, которые их лечат?
– То есть белые пациенты? И белые врачи?
– Хочешь сказать, – усмехнулся Ганди, – что ты до сих пор этого не замечал?
– Нет… То есть замечал, конечно. Я спрашиваю, неужели все больницы в Америке такие?
– Господи, Мэрион, ты хоть понимаешь, почему ты здесь, а не в Массачусетской общего профиля?
