Ветер рвет паутину - Герчик Михаил Наумович (читать книги полные TXT) 📗
И тогда я вспоминаю о Кате. Она придет, она ведь обещала. Я расскажу ей все, она пошлет дяде Егору телеграмму и соберет народ. Она обязательно придет! Она не даст, чтобы меня убили.
…Только бы не пришла она слишком поздно.
Пожар
Понедельник, вторник, среда… До воскресенья осталось всего три дня. А там… Почему так быстро летят дни? Раньше они тянулись медленно-медленно. А теперь летят.
Кати нет. Наверно, Танька Копылова опять стала дразнить ее, и она переживает свои обиды и молится богу, чтоб он превратил Таньку в жабу. А обо мне совсем забыла. И даже не знает, что с утра до ночи я не свожу глаз с дороги и жду ее больше всех на свете — эту раскосую Катьку в резиновых сапогах, с жиденькими льняными косичками.
Дяди Пети тоже нет. Как исчез в то утро, в понедельник, так и не появлялся. Вместе с бабкой угнал куда-то продавать кабанов и корову: ведь после воскресенья он должен отсюда навсегда исчезнуть. А мама на работе. Она работает на ферме, за шесть километров, и днем домой не приходит — с утра на столике оставляет мне и завтрак, и обед. И совсем не хочет меня слушать, хотя я вновь и вновь пытаюсь ей рассказать все, о чем говорили в то утро дядя Петя и «брат» Гавриил. Она не верит ни одному моему слову, плачет и шепчет свои молитвы.
Я лежу на кровати. Мурза сидит на цепи. Она тихонько повизгивает. Видно, мама забыла ее накормить. Она тоже не любит Мурзу, как и я.
Осталось три дня, всего три. Я уже не плачу и не кричу — после понедельника я могу разговаривать только шепотом. Сорвал голос. Я лежу и думаю. О чем? Обо всем на свете.
Почему одни люди добрые, а другие злые? Вот тетя Таня, например, или дядя Егор. Они добрые. Тетя Таня и ругалась на меня иногда, а все равно она добрая. И Ленька. Как он мне ракету помогал делать! Почти целую неделю по вечерам из дому не вылазил. Дядя Егор над ним даже посмеивался, говорил, что убежит его девушка к другому. А Ленька краснел и невпопад колотил молотком.
Я знаю Ленькину девушку. Она к нам приходила. Ее зовут Глаша, Глафира Филипповна. Она дружит с Ленькой еще со школы, учились вместе. Теперь она моя вожатая, старшая пионервожатая нашей школы. Это она посоветовала Леньке привести ко мне Веньку и его команду.
Глафира Филипповна несколько раз приходила к нам узнавать, как идут у меня дела, а сама все время косилась на дверь, за которой тяжело топтался Ленька. И мне было смешно, что она такая большая, а скрыть ну ничего не может.
Венька нашу старшую вожатую немного недолюбливает. Но я думаю, это потому, что он слишком горячий и ему иногда от нее попадает. Как за ту историю с металлоломом, когда ребята из дому керогазы да медные тазы притащили, а Венька не приказал им тут же разнести этот «лом» обратно.
Венька, Венька… Я никогда не забуду, как прибежал он ко мне в тот день, когда мы ждали профессора Сокольского. Как стоял, смущенный, у порога, а вода с него лила в три ручья, и по полу растекалась настоящая лужа. И сам Венька стал не рыжим, а черным. А как он к экскаваторщику пристал? И экскаваторщик тот хороший. Не прогнал его все-таки, дал за рычаги подержаться…
Интересно, научился Венька управлять экскаватором или нет? Наверно, научился. Он ведь потом самым лучшим другом у экскаваторщика стал. Прибегал чумазый, весь в масле. И все рассказывал, как он дома сам свои рубашки стирает. Его мама так и сказала: «Хочешь мазаться — пожалуйста, но грязным чтоб я тебя не видела». И он стирал рубашки в ванной. Так стирал, что дырки протирал. А потом она учила Веньку штопать эти дырки.
Вот и мама у Веньки хорошая, хотя я ее ни разу не видел. А моя мама? Моя тоже была хорошей. Давно-давно, миллион лет назад. Сейчас она злая, глаза у нее запали. И что-то в ней поломалось. Она сама сказала.
И бабка злая, как старая ведьма. И сундук у нее угрюмый. Вон как замком оскалился. И дядя Петя злой, и старик, хоть и говорит таким ласковым, неторопливым голосом. И все «бешеные», наверно, злые. Иначе чего бы они здесь орали и корчились?
Хотя нет, видно, все-таки не все. Вон ведь Катькина мама, даром что косички ей повыдергивала, а пять рублей на валенки прятала. А тетенька с ребенком? Как она его потом целовала да укачивала…
А дядя Петя не только злой, он хитрый. Опутал мамку мою и всех опутал. И старик… Как он про магазинщицу говорил…
Так почему же все-таки одни люди добрые, а другие злые? Рождаются они такими, что ли? Это волки рождаются, злыми, как ни крути, кого-то они резать должны, иначе с голоду подохнут. А люди? Вот работала мамка на фабрике, и все у нас было. Или дядя Егор. Ну зачем ему кого-то за глотку хватать, если у него все что надо есть, и все заработанное. Как это он себя называл? «Потомственный пролетарий»! А дяде Пете заработанного мало. Да и сроду я не слышал, чтоб он о своей работе говорил. С тех пор как мы сюда приехали, вообще ничего не делает. Только болтается где-то да подсчитывает, сколько за кабанов наторгует. А добра у него с бабкой полон дом. Вон сундучище какой! Наверно, трактор не увезет. И денег, я однажды подсмотрел в щелку, у дяди Пети тьма. Он их пересчитывал, когда дома никого не было, и у него тряслись руки. Значит, он и есть самый настоящий волк. И бабка… И старик. Как же им прожить, если они других грабить не будут?..
А время бежит. Вот уже и полдень. Тихонько стучат старые жестяные ходики, шуршат за обоями тараканы. Два с половиной дня у меня осталось, всего два с половиной. А Катьки нет.
Что делать?..
Я отворачиваюсь от окна и смотрю на тумбочку. На ней между тарелок стоит стеклянная лампа на высокой ножке и лежит коробок спичек. Это мама оставила, чтоб я не лежал один в темноте, если она придет поздно. Я знаю, что сделать. Сейчас я подожгу дом, выбью окно и выкинусь на грядки. А потом немного отползу. На пожар сбегутся люди. Я расскажу им обо всем, и они меня спасут. Они схватят дядю Петю и старика, довольно им ходить по нашей земле.
Решение приходит внезапно, оно такое простое, такое надежное, что я замираю от радости. Я не раздумываю, беру лампу, дрожащими пальцами откручиваю головку и лью керосин на пол и на стену подальше от своей кровати. И жалею только об одном — что в лампе совсем мало керосина: мама хотела утром подлить, но бабка куда-то спрятала бидон.
Пол и обои темнеют. Я чиркаю спичкой… И тут же гудящее пламя взлетает к потолку, и меня обдает нестерпимым жаром.
Я обматываю голову одеялом, подтягиваюсь на руках и, как тараном, бью головой по стеклам. Они со звоном сыплются наземь. Пересиливая боль в пояснице, я ползу, ложусь животом на подоконник, протискиваюсь через раму и падаю на грядки с побуревшей травой.
И в то же мгновение кто-то подхватывает меня и разматывает одеяло. Со стоном я открываю глаза и вижу над собой испуганные, прыгающие Катькины глаза. С Катькой — двое мальчишек. Один из них выдирает раму и прыгает в комнату. Второй переваливается через подоконник за ним.
Катька подхватывает меня под мышки и тянет к забору. Мои, ноги бессильно волочатся по земле. Она набрасывает на них одеяло и, подобрав платье, тоже прыгает в огонь.
Держись, Сашка!
Пожар не успел разгореться: керосина оказалось маловато, вспыхнули только обои, и ребята одеялом сбили огонь. Когда они спустя несколько минут через окно втащили меня в комнату, только черное пятно, растекшееся по полу, обгоревшие стены, смятая кровать да перевернутая тумбочка напоминали о том, что здесь произошло.
Ребята перенесли меня в другую комнату, положили на кровать и укрыли — меня трясло.
— Что же это такое, Сашка? — тормошила меня Катя. — Как это ты?
Жиденькие косички совсем растрепались, лицо было в саже. Один из мальчишек сосал обожженные пальцы и во все глаза смотрел на меня; второй тер новую шапку, на которой темнела бурая подпалина. У него были белесые брови и красные, должно быть от дыма, глаза.
