Моя любовь когда-нибудь очнется - Мартин Чарльз (читаем книги txt) 📗
Печально, но факт: среди коллег-литераторов и литературоведов я почти не встречал людей, способных понять чудо, очевидцем и участником которого я становился каждый раз, когда слушал у очага бабушкины неторопливые рассуждения и рассказы. Большинство литераторов были холодными, черствыми педантами, каждый из которых, затворясь в башне из слоновой кости, изливал на окружающих собственные недовольство и досаду. Создать что-то свое эти люди были не в состоянии по причине обыкновенного отсутствия таланта, неспособности сказать что-либо свежее, оригинальное, не заимствованное у пыльных авторитетов, поэтому они только и делали, что разрушали чужое, боясь, как бы на небосклоне не появилась новая яркая звезда, в лучах которой станут очевидны их творческая импотенция и убожество мыслей. И пока я из кожи вон лез, стараясь научить студентов не просто использовать вечные темы, которые столь ярко раскрывали в своих произведениях величайшие мастера слова, но и пропускать сюжеты о любви, надежде или прощении сквозь свои сердца и выражать свои мысли и чувства доступным и ясным слогом, мои коллеги взбирались на пустые ящики трибун и, приподняв брови, вопрошали: «Да, конечно, но что автор хотел сказать на самом деле?!» Мне лично они напоминали аптекарей, которые, пытаясь определить свойства лекарства, превращают его в порошок и разглядывают под микроскопом, вместо того чтобы просто проглотить таблетку и посмотреть, как она подействует.
Оказавшись в положении стального шарика внутри постмодернистского автоматического бильярда, я довольно скоро расстался с последними иллюзиями. Я никогда не делился своими сомнениями с Мэгги, но в этом не было нужды. Она читала меня как раскрытую книгу, а может, просто знала. Только после защиты мы с ней откровенно поговорили, после чего я засунул подальше свою гордыню и, поборов отвращение, разослал два десятка заявлений о приеме на работу в самые разные высшие учебные заведения, разбросанные по всему американскому Югу. Я облизывал марки, наклеивал на конверты и опускал в ящик в надежде, что на каком-то другом пастбище трава окажется зеленее, но мне не повезло. Когда последнее письмо с вежливым отказом пришло из колледжа низшей ступени моего родного городка, мы с Мэгги уволились – она из кафешки, я из университета, – собрали мои книги и вернулись сюда.
Виргиния бывает очень красива, особенно летом, но по сравнению с Южной Каролиной она просто замарашка. Не успел я переступить порог родного дома, как мне стало совершенно очевидно: моя любовь к фермерскому труду имеет гораздо более глубокие корни, чем те, которые я успел пустить, пока преподавал в университете. И все же, глядя на раскинувшиеся поля, где я знавал немало счастливых деньков, я чувствовал, что мне будет недоставать моих студентов, наших горячих споров и дискуссий, а также тех редких, но драгоценных моментов, когда я замечал в ком-то из слушателей вспыхнувший огонек таланта. Да, думал я, всего этого мне будет не хватать, но только этого – и ничего больше.
Когда мы поселились на старой Папиной ферме, вода в колодце припахивала тухлыми яйцами, из водопроводных кранов постоянно капало, отчего мы чувствовали себя так, словно попали в плен к древним китайцам, решившим испробовать на нас свою знаменитую водяную пытку, а оба унитаза текли. И все же Мэгги не жаловалась. Ей очень нравился узкий, предназначенный для топки углем камин, нравились передняя и задняя веранды, нравились даже сетчатые экраны на входных дверях, которые то захлопывались на сквозняке со звуком ружейного выстрела, то принимались громко скрипеть, хотя петли я регулярно смазывал. Но самыми любимыми ее развлечениями были стук ночного дождя по жестяной крыше и «бабушкин ветерок», как я привычно называл сквозняк, проносившийся через весь дом от парадной до черной двери.
Я никогда не измерял наш дом, но навскидку могу сказать, что его площадь, включая обе веранды, составляла где-то около тысячи двухсот квадратных футов. Немного, но зато это был наш дом. Кроме того, под этой крышей на протяжении шестидесяти двух лет обитала настоящая любовь, а это тоже что-нибудь да значит.
Трактор был в полном порядке. Я вернулся к нему, как ребенок возвращается к любимому велосипеду, на котором только-только выучился ездить и у которого лишь недавно отвинтили страховочные колеса. Как только мне представилась такая возможность, я прыгнул за руль, понюхал воздух, пытаясь определить, не грозит ли нам в ближайшее время дождь, и поехал к реке. Всю дорогу я рыдал, как дитя. Папа хорошо меня вышколил, и теперь, стоило мне скинуть с себя ржавые кандалы академической науки, вырваться из пыльных, затянутых паутиной университетских аудиторий, как вернулись полученные навыки. Я вспомнил, что и как нужно делать, чтобы вести хозяйство. В первый наш год я продал опавшую хвою [15] с полутора тысяч акров посаженного Папой соснового леса, сдал два земельных участка (по две с половиной тысячи акров каждый) двум фермерам-любителям, проживавшим в Уолтерборо, а оставшиеся пять тысяч акров засадил соевыми бобами. К концу года, когда урожай был продан, выяснилось, что мы даже кое-что заработали.
Когда я не без некоторой растерянности сообщил об этом Мэгги, она посмотрела на фотографию Папы, стоящую на каминной полке, потом погладила кончиками пальцев кожу в уголках моих глаз и сказала:
– У вас одинаковые морщинки.
Я воспринял ее слова как похвалу. Как и Папе, мне нравилось смотреть, как что-то растет, будь то трава, деревья или дети.
Кстати, вскоре после этого Мэгги и разбудила меня толчком в плечо и предложила пойти искупаться. До сих пор я помню, как лежал на песчаном берегу, как голова Мэгги покоилась у меня на груди, а я смотрел на капельки воды, скатывавшиеся по ее коже, и думал, что Бог может порадоваться за нас. По крайней мере, я думал, что Он радуется.
А потом случились эти роковые роды…
Всю неделю, проведенную мной с Мэгги в тщетной надежде, что она очнется, тело моего сына находилось в местном похоронном агентстве, которое сохраняло его для погребения. Мы с Эймосом просто подъехали туда в моем грузовичке и забрали холодный металлический гробик. Предъявив клерку оплаченную квитанцию, я прошел через двойные тамбурные двери в морг, снял гроб с низенькой подставки и отнес к грузовику. Эймос уже открыл задний борт, и я осторожно поставил гроб в кузов. Пока мой приятель благодарил клерка за то, что он дал нам несколько лишних дней, я забрался в кузов и сел, прислонившись спиной к кабине и зажав гроб между коленями, чтобы во время езды он не елозил по настилу.
Эймос закрыл задний борт, сел за руль и повез меня назад, на ферму. Через двадцать минут мы были уже на месте. Под раскидистым дубом на склоне речного берега, рядом с местом упокоения моих деда и бабки, я выкопал экскаватором еще одну могилу, а яму забетонировал.
Эймос остановил грузовичок неподалеку от нашего маленького семейного кладбища. Я взял гроб сына на руки, и мы вместе подошли к могиле. Некоторое время мы стояли на краю ямы и молчали, потом Эймос слегка откашлялся, и я опустил гроб на землю рядом с собой. Как только у меня освободились руки, Эймос протянул мне Библию. В последний раз я читал ее довольно давно, быть может, в прошлое Рождество. Мэгги очень любила читать те главы Евангелия, где описывалось рождение Христа.
– Что я должен читать?
– Псалом сто тридцать восьмой.
С помощью указательного пальца я раскрыл Библию примерно на середине. Тонкая бумага сминалась под руками, страницы трепетали на ветру, поэтому я не сразу нашел нужное место. Наконец я наткнулся на 138-й псалом и прочел:
– Господи! Ты испытал меня и знаешь.
Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю,
Ты разумеешь помышления мои издали.
…Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?
Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты.
Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, – и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя…
