Супермен (сборник) - Фолкнер Уильям Катберт (электронная книга .txt) 📗
— Ничего, паренек, ничего, — сказал Эбселом — Я бы на твоем месте не переживал. Все перебрасывают мяч, даже с лучшими игроками это случается. Но не у всех бывает такая причина, да у многих и пороху не хватило бы играть семь иннингов с такой раной на ноге. Уж это я вам точно говорю!
— Но ведь я виноват, что мы проиграли! Я! А каково теперь ребятам! Пусть у меня с ними не все ладно, но мне легче дать отрезать эту самую ногу, чем услышать, как они скажут, что из-за меня… И ведь завтра я не смогу играть и…
Затем донеслись звуки, которые заставили меня отойти прочь от этой двери. Мы вернулись к лифту, и Солли Джонс взял командование на себя.
— Хайнс, — сказал Солли, — дуй вниз и приведи сюда всю команду — всех до одного. Можешь рассказать им, что мы слышали. Со всем этим надо разобраться сию же минуту.
Может, Конли и не захотел бы нас пустить. Но мы, не спросившись, открыли дверь и вошли. Конли сидел на кровати, опустив ногу в таз с теплой водой, а Эбселом, стоя на коленях, обрабатывал самую страшную рану от шипов, какую я только видел. И не хотелось бы мне еще раз увидеть такую рану. Она была рваная, дюймов пять длиной и глубокая — до кости. Я-то знаю, что такое шипы, и от этого зрелища меня передернуло.
Когда мы вошли, Конли сразу посуровел, но на щеках у него были заметны следы слез. Несколько секунд все молчали, тяжело дыша: ребята, наверно, не ждали увидеть такое. Солли присел, внимательно разглядел рану и слегка присвистнул.
— И вот с этим ты играл целый день? — спросил он.
Конли кивнул. Едва ли он смог бы вымолвить хоть слово, если б и захотел. Солли взглянул на нас, потом снова обернулся к Конли.
— Знаешь — сказал ему Солли, — мне хочется пожать тебе руку. Я повидал немало бейсболистов, но все хотел встретить вот такого парня! Победа, поражение, ничья — все равно, Конли, ты можешь на меня рассчитывать. Дай руку, приятель!
Конли с минуту глядел на него, а потом протянул руку.
— Ладно, Солли, — сказал он. — Подавал ты просто здорово, а я все погубил. Прости…
И он умолк — его душили слезы. И не его одного. Мы заревели бы, как телята, если б не Солли Джонс.
— Джентльмены и хулиганы! — воскликнул он — Перед вами Конли Шип! Прошу любить и жаловать!
Теперь у нас есть Конли Шип, а вся эта история с «мистером» стала поводом для шуток. Любой из нас скажет, что Конли — лучший в мире игрок с третьей базы. Может, тут мы и преувеличиваем, но парень он отличный, другого такого нет — за это я ручаюсь!
Вас интересует седьмой матч? Не беспокойтесь, мы шутя вздули «Гризли». Шип, забинтованный, сидел на скамейке. А когда игра кончилась, Джо Дуган отыскал Майка Маллани и… даже неохота рассказывать.
Джордж Гаррет
Прыжок
Почти месяц стояла она в своем плотно облегающем купальном костюме из блесток на самом верху шаткой деревянной вышки, уходящей в небо, как лестница, что приснилась когда-то Иакову, стояла над облаками, в росчерках мечущихся птиц, а где-то внизу, на земле, так далеко, что при одном взгляде туда кружилась голова, полыхало в огромном чане пламя, в которое она готовилась прыгнуть. Под чаном пляшущими огненными буквами было написано:
Афиши эти таинственным образом наводнили город; однажды в понедельник они появились в витринах магазинов, на стенах домов, на телеграфных столбах, на стволах деревьев и, естественно, произвели на всех сильное впечатление. Первыми их увидели идущие в школу дети — учебный год только начался. Они сгрудились у афиш, с восторгом и ужасом разглядывая эту смелую, как из сказки, маленькую женщину с могучей фигурой, и потом целый день волновались и шумели, словно потревоженный улей. Вслед за детьми на улицу вышли взрослые и принялись сердито сдирать афиши со своих домов, а двое полицейских до самого вечера трудились в центре города над телеграфными столбами и фонарями.
Как же их было много! И как загадочно они появились! Тревожные и будоражащие, словно крик трубы в тишине, они неслышно упали ночью на город, как падает осенью первый снег. Только потом, долгое время спустя, когда все уже совершилось, официант из закусочной «Парадиз», что стоит на самой окраине за последней городской бензоколонкой и последним мотелем, посылающим в темноту мигающий призыв, за стоянкой машин, которые даже при самом ярком свете дня, среди суеты бьющихся на ветру разноцветных флажков и вертушек, похожи на выпущенных в поле печальных балаганных лошадей, — этот официант, работавший тогда в ночную смену, вспомнил, что перед рассветом того дня, как в городе появиться афишам, к ним в закусочную заходил хромой и пил у них кофе.
Несмотря на все старания, несколько афиш все-таки осталось висеть, дразня город смутным обещанием чуда. Их рвал и трепал ветер, жгло беспощадное сентябрьское солнце, секли нескончаемые осенние дожди, и красные буквы бледнели, расплывались и наконец стали совсем исчезать, словно они были написаны чем-то недолговечным и тленным, как людская кровь. Сначала было много разговоров: кое-кто утверждал, что якобы видел такой прыжок, другие о нем будто бы слышали, — много споров, даже обличений — с кафедры наиболее ортодоксальных церквей, приравнивающих развлечение к греху; но время шло, выцветали краски афиш, и вместе с ними слабел интерес. Скоро не осталось почти никого, кто верил бы, что Стелла приедет к ним в город и совершит свой прыжок, никого, кто на это надеялся. Наверное, все это лишь шутка, решили люди, глупая, бессмысленная и жестокая.
А потом, уже в конце октября, холодным и серым, как мыльные помои, утром в город приехал крытый грузовик и остановился возле пустыря под голыми гнущимися на ветру деревьями. Когда-то давно на пустыре устраивали раз в год ярмарку, здесь гремел оркестр, в воздухе разносились ароматы незнакомых блюд, весело скрипела карусель, вертелось колесо обозрения. Сейчас огромное поле было пусто. Сначала никто не обратил на грузовик внимания — старая, разбитая колымага, мало ли таких ездит мимо, — но часа через два возле машины появилась большая старая палатка военного образца, плохо натянутая, кособокая, раскоряченная, похожая на огромный серо-зеленый гриб.
И люди там тоже были — трое. Низенький хромой мужчина — наверное, левая нога у него была деревянная — с хитрым, как у бостонского терьера, грубым лицом в резких складках, с блестящими, словно пуговицы, темными глазами и гнилыми, торчащими в разные стороны зубами. Он был все время в страшном возбуждении и, казалось, чуть не падал с ног от усталости. Иногда он появлялся в городе, покупал какую-нибудь еду, сигареты, аспирин и комиксы, заходил в скобяную лавку и начинал рыться в ящиках, где лежали старые, ржавые гвозди, гайки, болты и скрепы — бог его знает, зачем они были ему нужны? — и все время бормотал что-то про себя — хрипло, еле слышно и невнятно. Потом была девочка, тоненькая, хрупкая, будто сделанная из просвечивающего насквозь фарфора, с огромными прозрачными глазами и длинными, ниже пояса, распущенными волосами, ухоженными и блестящими, словно поток новеньких медных монеток. Она всегда ходила в белых, без единого пятнышка, платьях, жестко накрахмаленных и безупречно выглаженных; женщины в городе не понимали, как девочкиной матери — или кем она там ей приходится — все это удается, живя в старой и, верно, протекающей палатке и давно отслужившем свой век армейском грузовике. Девочку звали Эйнджел — так, во всяком случае, называл ее мужчина. Она никогда не играла с детьми, которые собирались иногда после школы возле палатки, с любопытством ее разглядывали и кричали: «Эйнджел! Эй, Эйнджел!..» — пока не появлялся этот страшный хромой человек, грозя им метлой или лопатой, и тогда они с визгом и хохотом разбегались. Женщина тоже была очень странная — маленькая, некоторые говорили почти карлица, — но кряжистая и ширококостная, как мужчина, с широкими плечами и бедрами и крепкими, мускулистыми ногами. Волосы у нее были выкрашены в огненно-рыжий цвет и подстрижены под горшок. Ей было на вид лет тридцать, а там кто знает — может быть, и гораздо больше, разве разберешь под таким грубым, ярким гримом: глаза резко подведены черным до самых висков, губы бордовые, словно в соке спелых вишен, а на щеках рдеют два идеально круглых красных пятна, похожих на засушенные между страниц книги розы. Она никогда ни с кем не разговаривала, и, если к ней обращались, она только молча смотрела своими блестящими, ничего не выражающими глазами, и люди скоро догадались, что она немая. Это подтвердилось, когда кто-то увидел, как она разговаривает с хромым — при помощи рук, быстрых и легких, как крылья. Но когда она улыбалась — а улыбалась она почти все время, — она казалась красавицей.
