Улисс (часть 1, 2) - Джойс Джеймс (бесплатные книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Все внесли по улыбке.
– Святой Фома, – сказал, улыбаясь, Стивен, – чьи толстопузые тома мне столь приятно почитывать в оригинале, трактует о кровосмесительстве с иной точки зрения, нежели та новая венская школа, о которой говорил мистер Маги. В своей мудрой и своеобычной манере он сближает его со скупостью чувств. Имеется в виду, что, отдавая любовь близкому по крови, тем самым как бы скупятся наделить ею того, кто дальше, но кто, быть может, жаждет ее {749}. Евреи, которым христиане приписывают скупость, больше всех наций привержены к единокровным бракам. Но обвинения эти – по злобе. Те же христианские законы {750}, что дали евреям почву для накопления богатств (ведь им, как и лоллардам, убежищем служили бури {751}), оковали стальными обручами {752} круг их привязанностей. Грех это или добродетель – лишь старый Никтоотец {753} откроет нам в Судный день. Но человек, который так держится за то, что он именует своими правами на то, что он именует себе причитающимся, – он будет цепко держаться и за то, что он именует своими правами на ту, кого он именует своей женой. И пусть никакой окрестный сэр Смайл {754} не пожелает вола его {755}, или жены его, или раба, или рабыни его, или осла его.
– Или ослицы его, – возгласил антифонно Бык Маллиган.
– С нашим любезным Биллом сурово обошлись, – любезно заметил мистер Супер, сама любезность.
– С какой волей? [122] – мягко вмешался Бык Маллиган. – Мы рискуем запутаться.
– Воля к жизни, – пустился в философию Джон Эглинтон, – была волею к смерти для бедной Энн, вдовы Вилла.
– Requiescat! [123] – помолился Стивен.
– И все же она положена, охладелая, на эту, на второсортную кровать: поруганная царица {757}, хотя б вы и доказали, что в те дни кровать была такой же редкостью, как ныне автомобиль, а резьба на ней вызывала восторги семи приходов. На склоне дней своих она сошлась с проповедниками (один из них останавливался в Нью-Плейс и получал кварту хереса за счет города; однако не следует спрашивать, на какой кровати он спал) и прослышала, что у нее есть душа. Она прочла, или же ей прочли книжицы из его котомки, предпочитая их «Насмешницам», и, облегчаясь в ночной сосуд, размышляла о «Крючках и Петлях для Штанов Истинно Верующего» и о «Наидуховнейшей Табакерке {758}, что Заставляет Чихать Наиблагочестивейшие Души». Венера изогнула свои уста в молитве. Жагала сраму: угрызения совести. Возраст, когда распутство, выдохшись, начинает себе отыскивать бога.
– История подтверждает это, – inquit Eglintonus Chronolologos [124]. – Один возраст жизни сменяется другим. Однако мы знаем из высокоавторитетных источников, что худшие враги человека – его домашние {759} и семья. Мне кажется, Рассел прав. Какое нам дело до его жены, до отца? Я бы сказал, что семейная жизнь существует только у поэтов семейного очага. Фальстаф не был человеком семейного очага. А для меня тучный рыцарь – венец всех его созданий.
Тощий, откинулся он назад. Робкий, отрекись от сородичей своих {760}, жестоковыйных праведников {761}. Робкий, в застолье с безбожниками он тщится избегать чаши {762}. Так ему наказал родитель из Ольстера, из графства Антрим {763}. Навещает его тут в библиотеке ежеквартально. Мистер Маги, сэр, вас там желает видеть какой-то господин. Меня? Он говорит, что он ваш отец, сэр. Подайте-ка мне Вордсворта {764}. Входит Маги Мор Мэтью, в грубом сукне косматый керн {765}, на нем штаны с гульфиком на пуговицах, чулки забрызганы грязью десяти лесов, и ветка яблони-дичка {766} в руках.
А твой? Он знает твоего старикана. Вдовец.
Спеша из веселого Парижа в нищенскую лачугу к ее смертному ложу, на пристани я коснулся его руки. Голос, звучавший неожиданной теплотой. Ее лечит доктор Боб Кенни. Взгляд, что желает мне добра. Не зная меня, однако.
– Отец, – произнес Стивен, пытаясь побороть безнадежность, – это неизбежное зло. Он написал знаменитую пьесу {767} вскоре после смерти отца. Но если вы станете утверждать, что он, седеющий муж с двумя дочерьми на выданье, в возрасте тридцати пяти лет, nel mezzo del cammin di nostra vita [125], и добрых пятидесяти по своему опыту, – что он и есть безусый студиозус из Виттенберга, тогда вам придется утверждать, что его старая мать, уже лет семидесяти, – это похотливая королева. Нет. Труп Джона Шекспира не скитается по ночам. Он с часу и на час гниет {768}. Отец мирно почиет, сложивши бремя отцовства и передав сие мистическое состояние сыну. Каландрино {769}, герой Боккаччо, был первым и последним мужчиной, кто чувствовал, будто бы у него ребенок. Мужчина не знает отцовства в смысле сознательного порождения. Это – состоянье мистическое, апостольское преемство от единорождающего к единородному {770}. Именно на этой тайне, а вовсе не на мадонне {771}, которую лукавый итальянский разум швырнул европейским толпам, стоит церковь, и стоит непоколебимо, ибо стоит, как сам мир, макро– и микрокосм, – на пустоте. На недостоверном, невероятном. Возможно, что amor matris [126], родительный субъекта и объекта, – единственно подлинное в мире. Возможно, что отцовство – одна юридическая фикция. Где у любого сына такой отец, что любой сын должен его любить и сам он любого сына?
Куда это тебя понесло, черт побери?
Знаю. Заткнись. Ступай к черту. На то у меня причины.
Amplius. Adhuc. Iterum. Postea [127].
Или ты обречен этим заниматься?
– Телесный стыд разделяет их настолько прочной преградой, что мировые анналы преступности, испещренные всеми иными видами распутств и кровосмесительств, почти не сообщают о ее нарушениях. Сыновья с матерями, отцы с дочерьми, лесбиянки-сестры, любовь, которая назвать себя не смеет, племянники с бабушками, узники с замочными скважинами, королевы с быками-рекордистами {772}. Сын, пока не родился, портит фигуру; рождаясь, приносит муки, потом разделение привязанности, прибавку хлопот. И он мужчина: его восход – это закат отца, его молодость – отцу на зависть, его друг – враг отца.
Я додумался до этого на рю Мсье-ле-Пренс {773}.
