Таинственные истории, случившиеся с обычными людьми - Хаецкая Елена Владимировна (лучшие бесплатные книги .txt) 📗
– Это совсем не просто, потому что я – человек, – уперся Михля.
– Ладно, – сдался Петр Иванович, – ты человек. Трудно. Но «они» – другая раса. Первый закон охоты. Жертва – всегда другая раса.
– Ты расист?
– Реалист.
– Сколько ужасных слов ты знаешь, Петр Иванович.
– Я читал газеты. Много газет. – В мыслях Петра Ивановича отчетливо встала его берлога в общежитии, гора мятых газет, неопрятных, с прыгающим шрифтом и опечатками. Опечатки мешали ему читать, он не узнавал слова, поэтому проговаривал некоторые статьи вслух. – Я читал в газетах Гиппиус.
– Кто это?
– Думаю, тролль, – ответил Петр Иванович. – У нее слог как у тролля. Выразительный, злой и по-хорошему тупой. Русские плохо пишут, мяконько. Они даже злятся как размазня – сопли по битой роже.
– Да? – обиделся за русских писателей Михля. – А кто, по-твоему, умеет злиться? Может, американцы?
– По-настоящему жестоки в своих текстах только евреи, – сказал Петр Иванович. – Их жестокость – от понимания, как сделан мир. Евреи помнят, как делался мир, поэтому они так жестоки. Остальные – нет.
– А японцы? – рискнул Михля. – Камикадзе, харакири?
Петр Иванович с презрением покачал головой.
– Японцы не смыслят. Они просто не знают. Немцы – не умеют. Только щеки надувают. – Петр Иванович надул щеки, потом спустил их. – Я изучал вопрос. Но Гиппиус пишет как тролль. Она не боится быть тупой. В этом – стиль! Сильно!
– Я так и не понял, тебе понравилось или нет, – сказал Михля, сдаваясь. Он только сейчас сообразил, что спорить с Петром Ивановичем – все равно что пытаться переубедить камень. Тролль меняет свои убеждения раз в тысячу лет, и то постепенно.
– Понравилось? – Петр Иванович покачал головой. – Нет. Просто прочитал. Много интересного. Можешь не читать. Главное – понимать, что раса другая. «Они» – другая раса. «Они» не пишут как тролли, не читают как тролли, не живут как тролли.
– Ты живешь как человек, – напомнил Михля. Просто так, ради справедливости. На самом деле он уже сдался.
Маленькая темная комнатка, где из всех предметов роскоши были мятые газеты, отразилась в черных раскосых глазах тролля. Михля как будто вошел в нее, так яростно надвинулись на него бездонные зрачки приятеля.
– Я живу как человек? – переспросил Петр Иванович. – Это означает – жить как человек?
– Ну, как бедный человек… Как человек, которому не повезло…
– Я хочу жить как тролль. И ему повезло, – твердо произнес Петр Иванович. – Раса, Михля, это от нас не зависит. «Они» тоже не виноваты, – добавил он, подумав. – Но ты посмотри: они похожи друг на друга и не похожи на нас. Круглая голова – раз. В круглой голове – круглые мысли. Как ядро. Ты был в музее? Там есть ядро.
– Каменное? – попытался понять Михля. Смысл разговора опять уполз от него, как ленивый питон, и теперь Михля не без тоски созерцал его извивающийся, исчезающий в дебрях хвост.
– Чугунное! – огрызнулся Петр Иванович. – Круглое ядро.
– В голове?
– В голове – мысли. Как ядро. Голова круглая. Плечи – много мяса. Почему? – Он поднял палец. – Я знаю причину. Все едят курицу. Курица изменена генетически.
– Почему? – изумился Михля.
– Что? – Петр Иванович уставился на приятеля так, словно тот разбудил его посреди крепкого сна с увлекательными приключениями.
– Почему курица изменена генетически?
– Прочел в газетах, – лаконически ответил Петр Иванович и с облегчением вернулся к своей теме: – Одни пожиратели куриц реагируют на измененные гены, другие – нет. Это определено расой. Кто реагирует, превращается в другую расу. Мутанты.
– «Новые русские» – это мутанты? – понял наконец Михля.
Петр Иванович с облегчением стукнул его по плечу рукой.
– Точно. – И добавил: – Я никогда не куплю себе машину.
– Почему?
– Угадай!
Они прошли сперва всю Петроградскую за этими разговорами, потом почти весь Васильевский. Постепенно темнело. На Стрелке Петр Иванович приметил иномарку и, подпустив добычу поближе, вышел на проезжую часть. Тормоза завопили, но было поздно: машина врезалась в каменное туловище Петра Ивановича. Петр Иванович ощутил горячее тело двигателя. Из-под смятой крышки пошел пар, как в Долине гейзеров.
На лобовом стекле образовалась красная клякса. Михля с ужасом смотрел на происходящее с тротуара. Он видел кляксу.
Петр Иванович высвободился из мятых объятий машины и, волоча по асфальту порванный пиджак, подошел к дверце. Заглянул внутрь, потом перевел взгляд на Михлю.
– Надо выбирать с меньшей скоростью, – сказал он.
– Ты убил их? – пролепетал Михля.
– Его. Я все продумал, – сказал Петр Иванович. – Нужен один свидетель. Ты. А этот мчался. Чересчур большая скорость.
– Ты убил человека, – повторил Михля.
В машине застонали.
Петр Иванович уловил этот звук обостренным слухом тролля. Он всунулся в салон и сказал прямо в окровавленное лицо:
– Сволочь. Ты превысил скорость и не пристегнулся. Ты мне должен деньги.
Затем он вытащил раненого человека из иномарки и на руках отнес в больницу Марии Магдалины, находившуюся неподалеку, на Первой линии.
Человек то терял сознание, то возвращался к реальности. Он видел безобразное смуглое лицо и обреченно моргал: этот чертов кавказец непременно желает получить мзду. Но как он оказался перед машиной? И почему он не пострадал? А иномарка – всмятку…
Петр Иванович остался в приемном покое вместе со своей жертвой. Время от времени он поглядывал на добычу и криво ухмылялся. Выждав момент, когда они остались наедине, Петр Иванович сунул бедняге пейджер:
– Компаньоны есть?
Тот моргнул.
– Отправь сообщение. Они должны мне денег. Иначе – всё.
– Что «всё»? – пробормотал бедняга. Ему было очень больно.
– У меня есть свидетель. Ты мне должен деньги.
Страдая от боли и мучительной бессмыслицы происходящего, раненый продиктовал распоряжение выдать предъявителю пейджера сумму в десять миллионов.
– Давно бы так, – сказал Петр Иванович. Он забрал пейджер и ушел из больницы.
С этих десяти миллионов началась жизнь.
Мелких бандитов – поедателей мутированной курятины – в городе водилось много. Петр Иванович выходил на охоту приблизительно раз в неделю. Иногда они с Михлей ездили в Ольгино, а потом и в другие места. Перед вылазкой непременно посещали какой-нибудь музей и несколько раз были в Петергофе. Петергофское шоссе вообще на некоторое время стало у Петра Ивановича любимым. Он называл это место «мои любезные угодья». Музейные экскурсии существенно пополнили его лексикон и представления о прекрасном.
Деньги он не тратил. Только на еду и билеты в музей.
А потом неожиданно купил небольшую квартиру на Большой Посадской.
Михля спросил Петра Ивановича:
– Как тебе удалось не размотать все деньги?
– А ты бы размотал? – удивился Петр Иванович. Некоторые вещи изумляли его до сих пор – так, словно Петр Иванович все еще оставался ребенком и каждый день приносил ему какое-нибудь новое ошеломляющее открытие.
Михля покаянно кивнул:
– Конечно. У меня нет такой силы воли.
– У меня тоже нет силы воли.
– Так как же ты противился соблазнам?
– Не было соблазнов, – махнул рукой Петр Иванович. – Никаких. Я не человек. Я могу ждать. Люди – нет. У людей тяжело со временем. У людей тяжело с деньгами. Трудные отношения. Мучение. Как роман с капризной женщиной. Читал Достоевского? Я тут прочел. Пишет как человек, но все понятно. Ты прочти. Тоже поймешь. А вот у троллей нет романов с капризными женщинами. У троллей нет романов со временем. У нас не бывает секса с деньгами. Никакой романтики, понял? Тогда все получается как надо. Нет секса. Вот и весь секрет. – Он ухмыльнулся, довольный тем, что отыскал, как ему казалось, правильное определение.
Они находились в новой квартире Петра Ивановича и в четыре руки дружно срывали со стен старые обои. На полу росла титаническая гора обрывков. Уму непостижимо, как много ненужного и лишнего обнаруживается в доме, стоит лишь ковырнуть пальцем стену! Постепенно обнажались вперемешку газеты, сообщавшие о визитах товарища Брежнева в Индию; являлись свету разрисованные давно выросшими детьми желтенькие обои шестидесятых, с абстрактными полосочками, имитирующими березку; проступали темно-красные с золотом выпендрежные обои семидесятых – их наклеили после того, как выросшие дети покинули дом и не могли воспрепятствовать «этому ужасу»; возникали уродливые обои восьмидесятых, несущие на себе отпечаток душевного убожества «эпохи застоя»… В девяностые последние жильцы дома налепили на стены что попало, и в этом тоже ощущался определенный стиль: клей был жидкий, обои шли пузырями. От них избавились легко и в первую очередь.
