Сайлес Марнер [= Золото и Любовь., Золотые кудри., Сила Марнер, ткач из Равело] - Горфинкель Даниил Михайлович
Он замолчал и долго сидел, не поднимая глаз. Нэнси хотела было обратиться к нему со словами утешения, но удержалась, чувствуя, что не все еще сказано, что Годфри хочет сообщить ей что-то еще. Наконец он поднял глаза и, не отводя взгляда от ее лица, сказал:
— Правда рано или поздно выходит наружу, Нэнси! Когда всемогущий бог этого хочет, наши тайны перестают быть тайнами. Я долго жил с тайной на душе, но больше не намерен скрывать ее от тебя. Я не хочу, чтобы ты узнала ее от какого-нибудь постороннего человека, и не хочу, чтобы ты узнала ее после моей смерти. Сейчас я расскажу тебе об этом. Всю жизнь я колебался, рассказать или нет, но сейчас решил твердо.
Нэнси снова охватил ужас. Глаза мужа и жены встретились, полные страха, на время затмив взаимные чувства.
— Нэнси, — медленно сказал Годфри, — когда я женился на тебе, я кое-что от тебя утаил, утаил то, о чем мне следовало тебе рассказать. Женщина, которую Марнер нашел мертвой в снегу, мать Эппи, — эта несчастная женщина была моей женой. Эппи — моя дочь.
Он замолчал, страшась последствий своего признания. Но Нэнси сидела не шелохнувшись. Она лишь опустила глаза и больше не смотрела на него. Бледная, стиснув руки на коленях, она замерла, неподвижная как статуя.
— Ты теперь больше не будешь уважать меня, — с дрожью в голосе произнес Годфри.
Она молчала.
— Я не должен был оставлять ребенка без отца, я не должен был скрывать существование девочки от тебя. Но я не мог отказаться от тебя, Нэнси. Я был завлечен в тот брак и тяжко за него поплатился.
Нэнси все еще молчала, опустив глаза, и он уже ждал, что сейчас она встанет и скажет, что уходит к отцу. Как могла она простить его прегрешения, которые должны были казаться такими черными ей, с ее простыми, суровыми взглядами.
Наконец она снова подняла на него взор и заговорила. В ее голосе не было возмущения, только глубокая грусть.
— Годфри, если бы ты рассказал мне об этом шесть лет назад, мы могли бы выполнить хоть часть нашего долга перед ребенком. Неужели ты думаешь, что я отказалась бы принять ее в свой дом, зная, что она твое дитя?
В этот миг Годфри познал всю горечь своей ошибки, напрасной и непоправимой. Он недооценивал женщину, с которой прожил так долго. Но Нэнси заговорила снова, теперь уже с большим волнением:
— Ах, если бы она была с нами с самого начала, Годфри, если бы ты взял ее, как обязан был сделать, она считала бы меня своей матерью, и ты был бы счастливее со мной. Я легче перенесла бы смерть нашей малютки, и жизнь наша была бы больше похожа на то, о чем мы всегда мечтали.
Слезы полились из глаз Нэнси, мешая ей говорить.
— Но если бы я рассказал тебе, ты не вышла бы за меня замуж, Нэнси! — возразил Годфри, пытаясь в горечи раскаяния все же доказать себе, что его поведение не было совершенно безрассудным. — Теперь ты думаешь иначе, но тогда ты не вышла бы за меня. При твоей гордости и при гордости твоего отца ты не пожелала бы иметь ничего общего со мной после подобного скандала.
— Не знаю, что бы я сделала в ту пору, Годфри, но я никогда не вышла бы замуж ни за кого другого. Однако и ради меня ты все же не должен был поступать дурно. Ничто на свете не стоит того, чтобы поступать дурно. Наперед все выглядит лучше, чем оказывается потом. Это можно сказать, как видишь, даже о нашем браке.
Грустная улыбка скользнула по лицу Нэнси, когда она произнесла эти слова.
— Я был хуже, чем ты думала, Нэнси, — робко сказал Годфри. — Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?
— Зло, причиненное мне, Годфри, невелико. Ты загладил его своей добротой ко мне за эти пятнадцать лет. Но ты причинил зло своей дочери, и сомневаюсь, можно ли его когда-нибудь полностью искупить.
— Но мы можем взять Эппи и теперь, — сказал Годфри. — Мне все равно, пусть хоть весь мир узнает ее историю. Отныне я навсегда стану честным человеком.
— Теперь, когда она уже взрослая, это будет совсем не то, — сказала Нэнси, печально качая головой. — Но ты обязан признать ее и позаботиться о ней, а я постараюсь выполнить свой долг и буду просить бога, чтобы она полюбила меня.
— Значит, сегодня же вечером, когда в каменоломне все успокоится, мы пойдем к Сайлесу Марнеру.
Глава XIX
В девятом часу того же вечера Эппи и Сайлес сидели в хижине одни. После сильного волнения, пережитого ткачом из-за событий этого дня, ему хотелось отдохнуть в тишине, и он даже попросил миссис Уинтроп и Эрона, которые, конечно, задержались у него дольше других, оставить его наедине с Эппи. Возбуждение еще не прошло, оно лишь достигло той стадии, когда острота восприятия делает всякое внешнее вмешательство невыносимым, когда человек чувствует не усталость, а скорее какой-то прилив мыслей и чувств, при котором невозможно уснуть. Всякий, кому довелось наблюдать в такие минуты других людей, не может не запомнить яркий блеск их глаз и особую выразительность даже грубых черт лица, сопровождающую это кратковременное состояние. Кажется, будто небывалая восприимчивость слуха к голосам души заставила трепетать грузное человеческое тело, словно «красота, рожденная лепетом» отразилась на лице внемлющего.
Лицо Сайлеса являло собой подобное преображение, когда он сидел в кресле и смотрел на Эппи. Она придвинула скамеечку к его ногам и оперлась на его колени, держа в своих руках его руки и не сводя с него глаз. На столе, освещенное пламенем свечи, лежало вновь обретенное золото, прежнее, столь любимое золото, разложенное на кучки, как обычно Сайлес раскладывал его в те дни, когда оно было его единственной радостью. Он рассказывал, как, бывало, каждый вечер пересчитывал его и какой одинокой оставалась его душа, пока Эппи не была послана ему.
— Сначала я боялся, — глухим голосом говорил он, — как бы ты опять не превратилась в золото, ибо, куда бы я ни повернул голову, оно всюду мерещилось мне, и я думал, что был бы счастлив, если бы мог вновь прикоснуться к нему и знать, что оно возвратилось ко мне. Но так продолжалось недолго. Вскоре я понял, что если бы золото вернулось ко мне, это было бы несчастьем: оно отняло бы тебя, а я уже чувствовал, что не могу жить, не видя тебя, не слыша твоего голоса и не чувствуя прикосновения твоих пальчиков. Ты не знала тогда, Эппи, ты была еще совсем малюткой, — ты не знала, как любил тебя твой отец Сайлес.
— Но я знаю это теперь, отец, — сказала Эппи. — Если бы не ты, меня отдали бы в работный дом, и не было бы никого, кто бы любил меня.
— Нет, мое дорогое дитя, это было счастьем прежде всего для меня. Если бы ты не была послана спасти меня, я от горя сошел бы в могилу. Деньги были отняты у меня вовремя; ты видишь — они сохранились, сохранились до той поры, пока не понадобились тебе. Это прямо чудо, вся наша жизнь — чудо.
Сайлес посидел немного молча, глядя на деньги.
— Теперь они уже не имеют надо мной силы, — задумчиво сказал он, — нет, не имеют. Любопытно, могут ли они когда-нибудь снова овладеть мною. Не думаю, чтобы это было возможно, даже если бы я потерял тебя, Эппи. Я стал бы думать, что снова покинут богом, и забыл бы о том, что бог был добр ко мне.
Тут раздался стук в дверь, и Эппи пришлось встать, не ответив Сайлесу. Как она была хороша, со слезами умиления на глазах и легким румянцем на щеках, когда пошла отворить дверьI Увидев мистера и миссис Кесс, Эппи покраснела еще больше. Она низко присела перед ними и широко распахнула дверь.
— Извини, моя милая, что мы беспокоим вас в такой поздний час, — сказала миссис Кесс, беря Эппи за руку и глядя ей в лицо с симпатией и восхищением. Сама Нэнси была бледна и дрожала.
Придвинув стулья для гостей, Эппи стала рядом с Сайлесом напротив них.
— Ну, Марнер, — сказал Годфри, стараясь говорить спокойно, — я очень рад, что ваши деньги, которые пропадали столько лет, теперь снова при вас. Вы пострадали по вине одного из членов моей семьи, это меня крайне огорчает, и я чувствую себя обязанным возместить вам ущерб, как могу. Что бы я теперь ни сделал для вас, это будет лишь уплатой долга, даже если бы я имел в виду только покражу. Но, кроме золота, я еще за многое другое был и буду обязан вам, Марнер.
