Лесной царь - Марков Емельян (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗

Марков Емельян

Лесной царь

Емельян Марков

Лесной царь

Емельян Александрович Марков родился в 1972 году. Окончил Литературный институт.

Публикации - в журналах "Юность", "Литературная учеба", в газете "Литературная Россия". Член Союза писателей. Номинант премии имени Ю.Казакова. Участник Второго форума молодых писателей России.

- Родимый, лесной царь со мной

говорит:

Он золото, перлы и радость сулит.

- О нет, мой младенец, ослышался

ты:

То ветер, проснувшись, колыхнул

листы.

Гете

I

В детстве мне претило соперничество сверстников, я больше дружил с младшими ребятами. Любимым стихотворением моим был "Лесной царь" Гете. Не вспомню, кем я себя чувствовал: лесным царем или всадником, с больным сыном на руках скачущим через лес, и не важно это; важно, что сама стихотворная музыка баллады, хоть и заставляла меня на ночь занавешивать глухим шерстяным одеялом маленькое окно моей дачной комнатки, все же была мне родной, понятной. Долго потом избавлялся я той музыкой, тем волшебным детским страхом от повседневного, бесформенного, страха, может, и теперь избавляюсь.

Дачка наша стояла в поселке Горохово, что по Калининскому, а с крахом Советов, Тверскому направлению. Был у соседей мальчик, Сережа, он был младше меня года на три-четыре. Сережа разнился с остальными деревенскими детьми. В контрасте белесых ресниц и темных волос, бледных губ и смуглого лица, тонкой шеи и большой головы было что-то неприкаянное, глаза же его ярко-синие, словно задетая жестким ветром гладь воды, были слишком красивыми для мальчика и вместе с тем слишком строгими. Не так дружил я с Сережей, как любил его, снилось мне, что он родной мой брат.

Как-то повел я Сережу в лес, сказал, что пойдем встречать коровье стадо. Я рассказывал ему, как ходил вместе с пастухом: сделал себе для этого кнут. Мы с пастухом обедали на земле, он вообще всегда пас лежа, иногда только вставал и стрелял своим бесконечным лохматым кнутом так, что умирало эхо. Мы ели с ним черный хлеб, суп с яйцом, картошку с укропом и малосольными огурцами и запивали все молоком из зеленой пивной бутылки с пробкой. Я не любил малосольные огурцы, они были горьки для меня, но тогда мне почему-то понравилось, что они горькие. Одну корову из стада помню особенно отчетливо. Она была самая крупная, с самыми длинными, голубыми рогами, с шерстью светлой, как лен, и волнистой. Когда вечером ее бок освещало солнце, она становилась наполовину золотая. Пастух, как мне казалось, ничего этого не видел и не знал, ведь он, и когда за стадом шел, вечно смотрел себе под ноги.

Близился вечер. На вечерний выгон мы с Сережей уже не поспевали, но я все равно упрямо вел его. Лес, замшелый и сухой, принял нас. Все неделю стояла жара, в горле звенел жестяной привкус студеного колодезного ведра, и все-таки хотелось еще пить; но даже под изумрудным мхом не было влаги. Мы забрели в то место, где сосны росли тонкие, искривленные, кроны их закрывали болотное надменное небо. Казалось, свет не падает, а исходит снизу, ото мха. Тонкие стволы сплошь были украшены накипью бирюзового лишайника. Конца не было сухому болоту. Хотя я-то знал ему конец: стоит чуть пройти по бледной, не знающей солнечного тепла песчаной тропке меж высоких мхов, и лес отворит корабельные сосны с чешуйками меди и перламутра в благоуханной коре, черничные места, тесные от комариного звона. Можжевельник хмурым лешим станет следить за тобой, а там, застигнув лешего врасплох, машина мелькнет в узких прощельях между стволами, с гулким шорохом пронесется по остывающему шоссе. Знал я, что, пойди в другую сторону, выйдешь к песчаным карьерам, в пыли которых в смоль торфяной воды ныряют чуждые мне сверстники, на берегу лежат их велосипеды с ржавчиною на рулях. Но не хотелось видеть конца мху, его лелеющей слух тишине.

- Все, - сказал я, - заблудились.

- Нет, не заблудились, - сразу стал спорить Сережа.

- Хорошо, давай искать, - сказал я и пошел вперед.

- Никуда я с тобой не пойду!

- Иди один.

В глазах Сережи встали слезы, на его смуглые от загара щеки и крутой лоб легли багряные тени, словно он приблизил лицо к огню. Мне стало жаль его, но не так, чтобы сразу отвести его домой, а как-то нежно жаль. Я ободряюще коснулся его плеча.

- Не трошь меня! - гневно отклонился он, - ты плохой.

- Почему? - удивился я.

- Потому что ты из Москвы.

- А ты хотел бы быть моим братом? - спросил я. - я бы сделал тебе лук и стрелы с наконечниками. Дедушка сделал мне рогатку, выстрелил из нее в небо и пошел дождь. Мой дедушка колдун.

- А Ромка стреляет из рогатки в маленьких птиц и никогда не промахивается, - ответил Сережа, гордясь дружбой с ужасным Ромкой.

- Да, - покачал головой я, - Ромка любит убивать птиц. При мне он утопил спящего голубя в дождевой бочке.

Ромка был моим сверстником, в первом детстве мы дружили, сидели вместе на тесном чердаке моего дома, воровали с забора зеленые кислые яблоки у соседей, помню, как Ромка превращался в старика, когда их ел, так он морщился. Ромка мечтал стать таким, как известный в округе голубятник с соседней улицы, знал голубиные породы и курил с пяти лет. Взрослея, мы все больше расходились, Ромка построил себе маленькую голубятню и уже думал, как сманивать голубей у своего кумира. Голубя он утопил, угадав в нем нечистую породу.

- Ты с Ромкой не дружи, - сказал я.

Сережа не заметил, как пошел рядом со мной.

- Нет, я буду дружить, он сильнее тебя.

- Он не сильней меня, я победил его, когда ты уже спать пошел, ты слишком рано уходишь спать.

- Я не спал, я все видел в окно. Вы боролись, а кулаками он тебя сильней.

- Он просто злой какой-то, у него пупок торчит. Я и кулаками сильней его, просто, если я его по-настоящему ударю, он упадет, стукнется головой и умрет.

- Не умрет, я видел, как его били старшие пацаны, но у него только слюни текли. А потом, когда пацаны ушли на танцы, он встал - весь в песке. Я сказал ему, что у него борода и усы, а он сказал, что это не борода и усы, а слюни, и ушел домой.

- Будешь с ним дружить, попадешь в тюрьму. Ты хочешь в тюрьму?

- Нет, бабушка говорит, что тюрьма плачет.

- Это не наши крыши, - сказал я, когда за стволами, по западной стороне которых словно расплавленная медь стекала, показались скаты домов нашей улицы.

Сережа охотно поверил, ему уже не хотелось домой, он шел и о чем-то думал, глядя себе под ноги.

- О чем ты думаешь? - спросил я его.

- О том, что скоро папа увезет меня в Солнечногорск, и я пойду в школу.

- Я тоже пойду в школу, - с усмешкой сказал я.

- А в школе хорошо?

- Нет. Я хочу в Москву, чтобы мороженное есть каждый день, а в школу не хочу. У нас учительница, Нина Григорьевна, говорит, что нищим подавать не надо. У нее торчат зубы, и вообще она страшная, как Кощей Бессмертный. Но, когда она сидит на перемене и проверяет тетрадки, ее становится жалко. Она мне часто ставит большие красивые двойки и красиво пишет замечания в дневник, а мама над этими замечаниями смеется, но все равно заставляет меня делать уроки, а я все равно их не делаю.

- Не хочу я в школу, - сказал Сережа, - я хочу здесь с бабушкой жить.

- Нет, - со вздохом ответил я, - родители возьмут тебя и отведут в школу, а бабушка останется здесь одна, будет сидеть осенью на лавочке и кофту себе зашивать, - я так сказал, потому что вспомнил кофту его бабушки, штопанную, с разными пуговицами.

Сосны разом потухли, солнце поежилось в хвое и исчезло вдруг. Надо было спешить домой, но не хотелось выходить их леса, словно русалки манили к себе, мерцая средь ветвей, и обещали ласку нежнее материнской, манили ради какого-то несбыточного счастья, которое там, там... стоит пробежать сквозь хлесткие ветви, дымистых в сумерках, молодых сосенок, перепрыгнуть через стоячий ручей, и тогда оно вдохновением вольется в сердце. Но уйдет вдохновение и останется страх, и русалки растворятся в колыхании. Я вывел Сережу на нашу улицу.