Капли крови (Навьи чары) - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" (лучшие книги .TXT) 📗
Елисавета досадливо поправила:
-- Елисавета. Сколько уже раз я вам говорила.
Щемилов усмехнулся.
- Барские затеи, товарищ Елисавета. А впрочем, в этом ваша воля, - хоть и трудненько выговаривать. По-нашему Лизaвета.
Кирилл жаловался на свои неудачи, на полицейских, на сыщиков, на патриотов. Нудные были жалобы, старые, скучные. Был арестован, лишился работы. Видно, намучился. Голодный блеск дрожал в глазах. Кирилл жаловался:
-- От полиции пришлось-таки мне потерпеть. Да и свои...
Помолчал угрюмо, и продолжал:
- У нас на заводе на каждом шагу обращение самое унизительное. Одни обыски чего стоят.
Опять помолчал. Опять жаловался:
- В душу залезают. Частный разговор... Ни перед чем не останавливаются.
Он говорил про голодовку, про больную старуху. Все это было очень трогательно, но от частого повторения казалось истертым, и жалость была словно вытоптана, а сам Кирилл казался материалом, тем человеком толпы, настроение которого должно быть использовано в интересах политического момента.
Щемилов сказал:
- Черносотенцы организуются. Очень этим господин Жербенев занят, - наш истинно-русский человек.
- И Кербах с ним, тоже патриот, - сказал Кирилл.
- Самый вредный человек в нашем городe - Жербенев. Вот гадина опасная, - презрительно сказал Щемилов.
-- Я его убью, - пылко сказал Кирилл.
Елисавета сказала:
- Чтобы убить человека, надо верить, что один человек существенно лучше или хуже другого, отличается от него не случайно, не социально, а мистически. То есть убийство утверждает неравенство.
Щемилов сказал:
- Мы к вам, Елисавета, отчасти и по делу.
- Говорите, какое дело, - спокойно сказала Елисавета.
- На днях приедут из Рубани товарищи, поговорить, и все такое, говорил Щемилов. - Да это вы уже знаете.
-- Знаю, - сказала Елисавета.
Щемилов продолжал:
- По этому самому случаю хотим устроить здесь неподалечку массовку для городского фабричного люда. Так вот, надо вам, Елисавета, выступить наконец в качестве оратора.
- Чем же я могу быть полезна? - спросила Елисавета.
- Вы, Елисавета, хорошо излагаете, - говорил Щемилов. - У вас голос подходящий, и речь льется без запинки, и вы умеете говорить очень просто и понятно. Вам не говорить на собраниях - грех.
- Надо кадетам нос утереть, - басом сказал Кирилл.
- Вы извините, товарищ Елисавета, - сказал Щемилов, - Кирилл, может быть, и не знает, что ваш отец - кадет. Притом же он по простоте.
Кирилл покраснел.
- Я мало знаю, - застенчиво сказала Елисавета. - И как и что я стану говорить?
- Достаточно знаете, - уверенно сказал Щемилов. - Больше нас с Кириллом. Вы правильная, Елисавета. Все у вас точно и чисто выходит.
-- Что же я скажу? - спросила Елисавета.
- Изобразите общую картину положения рабочих, - говорил Щемилов, - и как сам капитал на себя кует молот, заставляя рабочих съорганизоваться.
Елисавета, краснея, молча наклонила голову.
-- Ну, значит, по рукам, товарищ? - спросил Щемилов.
Елисавета засмеялась.
-- По рукам, товарищ! - весело сказала она.
Было весело слышать это серьезно и простодушно произносимое слово "товарищ".
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Ночь пришла, - милая, тихая. Чары навеяла, скучный шум жизни обвила легким дымом забвения. Луна тихо встала на небе, ясная, спокойная, словно больная, но такая светлая, - и вся замкнутая в своем сиянии, для себя светлая. Она глядела на землю, в не рассеивала тумана, - точно себе одной взяла всю ясность и всю прозрачность догоревшей заря. Тишина разлилась по земле, по воде, обняла каждое дерево, каждый куст, каждую в поле былинку.
Успокоенное настроение овладело Елисаветою. Ей стало так странно, что спорили и стояли друг против друга, как враги. Отчего не любить? не отдаваться? не покоряться чужим желаниям? его желаниям? моим желаниям? Зачем шум споров и яркие слова о борьбе, об интересах? Яркие слова, но такие далекие.
Все в доме, казалось, были утомлены, - зноем? спором? тайною грустью, клонящею ко сну? к успокоению? Сестры ушли спать несколько раньше обычного. Усталость клонила их, и томная печаль. Спальни сестер были рядом. Между их спальнями была всегда открытая широкая дверь. Они слышали одна другую, - и ровное дыхание спящей сестры делало живым страшный мир ночи и сна.
Елисавета и Елена не долго разговаривали. Разошлись скоро. Елисавета разделась, подошла к зеркалу, зажгла свечу, и залюбовалась собою в холодном, мертвом, равнодушном стекле. Были жемчужны лунные отсветы на линиях ее стройного тела. Трепетны были белые, девственные груди, увенчанные двумя рубинами. Такое плотское, страстное тело пламенело и трепетало, странно белое в успокоенных светах неживой луны. Слегка изогнутые линии живота в ног были отчетливы и тонки. Кожа, натянутая на коленях, намекала на таящуюся под нею упругую энергию. И так упруги и энергичны были изгибы голеней и стоп.
Eлисавета пламенела всем телом, словно огонь пронзил всю сладкую, всю чувствующую плоть, и хотела, хотела приникнуть, прильнуть, обнять. Если бы он пришел! Только днем говорит он ей мертво звенящие слова любви, разжигаемый поцелуями кромешного Змея. О, если бы он пришел ночью к тайно пламенеющему, великому Огню расцветающей Плоти!
Любит ли он? Любовью ли он любит, последнею и единою, побеждающего вечным дыханием небесной Афродиты? Где любовь, там и великое должно быть дерзновение. Разве любовь - сладкая, кроткая и послушная? Разве она не пламенная? Роковая, она берет, когда захочет, и не ждет.
Мечты кипели, - такие нетерпеливые, жадные мечты. Если бы он пришел, он был бы юный бог. Но он только человек, поникший перед своим кумиром, маленький раб мелкого демона. Он не пришел, не посмел, не догадался, темною обвеял досадою сладкое кипение Елисаветиной страсти.
Глядя на свое дивное в зеркале изображение, насмешливо думала Eлисавета:
- Может быть, он молится. Слабые и надменные, - как они молятся? Им надо поучать и восторгаться, - переделать религию, и быть первыми в новой секте.
Елисавете не хотелось спать, Желание томило ее, - она не знала, чего хотела, - идти? ждать? Она вышла на балкон. Ночная приникла свежесть к ее нагому телу. Она долго стояла, - и такие теплые были и влажные доски балкона под голыми стопами. Она смотрела в отуманенную полуясность дремлющего под луною сада. Вспоминались ей подробности сегодняшней прогулки, - и все, что видели в доме Триродова, так ярко вспоминалось, почти с живостью галлюцинаций. Потом дремота подкралась, охватила. И не помнила
