Пересмешник. Пригожая повариха (Сборник) - Чулков Михаил Дмитриевич (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Потом спрашивал атаман у учителя, сколько у него денег, на что другой объявил, что имеет их полтораста рублев; тогда атаман купил все у него книги, которые с ним находились, весьма дорогою ценою, подарил ему сверх того тысячу рублев и, отпуская от себя, велел ему объявить полиции непременно, что был он у разбойников и все то, что с ним ни происходило. Как скоро его отправили, то приказал он класть все на возы и приготовляться к походу, думая, что непременно посетит его сыщик; что действительно и сбылось потом. После чего зажгли весь дом, и огонь столько рассердился, что не оставил ни одного живого бревна, а мы отправились в путь.
Глава IX
Конец монахова похождения
— Друг мой! ты, живучи со мной, может быть, и скучишь, сверх же того заслуживаешь порочное имя, и когда узнают в городе, что ты живешь со мною, то будут почитать тебя бесчестным человеком; и для того намерен я отпустить тебя, чтоб не был ты причтен в число разбойников.
Я принялся его благодарить и радовался уже, что буду скоро в городе, потому что жилище сие хотя мне было и покойно и я был всем доволен, однако ж жил с разбойниками. Атаман наградил меня довольно добродетельно и великодушно; он подарил мне тысячу рублев, что не всякий богатый и честный гражданин сделает, к тому ж дана была мне лошадь, и я, простившись со всеми, поехал в путь.
Два дни я рассуждал о сем разбойнике и не знал, как бы мне его наименовать, ибо мне казалось, что добродетель превышала его пороки. Он отнимал у богатых половину их имения и сию часть делил надвое: одну оставлял себе, а другую отдавал бедным людям. Обиженные им не столько на него негодовали, сколько награжденные им его благодарили. Мне показался он новым философом. У кого много, у того он отнимал, а у кого ничего не было, тому давал. И таким образом положил я так, рассуждая долго: пускай дадут ему имя наши жадные к деньгам богатые граждане. Впрочем, чтоб не оставить в неизвестности такого подлинника, объявлю о нем в другом месте попространнее.
В третий день моего путешествия, когда просыпалася Зимцерла [55], спускался я с превысокой горы и увидел недалеко не весьма узкое владение, которое состояло из деревянного строения и называлося село. Я вздумал посетить его; приехавши в оное, нашел всех крестьян в великой печали. И когда спросил я о причине, тогда уведомили меня, что будут похоронять их господина; а как настало время, то и я пошел в церкву. Вскоре принесли усопшего, и весьма много было о нем плачущих. Женщина весьма молодая рвалась больше всех и казалась быть отчаянною жизни; слезы ее сделали то, что я насилу мог удержаться и сам от жалости; она выла столь отчаянно, как будто бы любовница похороняла своего любовника, и по тому я узнал, что была она жена покойного. Во время обедни очень часто падала она в обморок, однако опять скоро воздерживалась, чтоб не сделать дурного положения; и притом же приметил я, что она очень часто на меня поглядывала. Когда начали отпевать новопреставленного, то я нечаянно взглянул на нее и увидел в руках ее маленькое зеркало. В сем случае сделался я маленьким философом и растолковал проступок сей великодушно. Когда опустили в могилу ее мужа, то казалась она, как будто бы хочет последовать ему, и едва успела выговорить, чтоб просили меня к ней отобедать, повалилась без памяти. Люди ее понесли ее нечувствительную домой, куда и меня пригласить не позабыли.
Обед начался печалию, а кончился весельем. По большей части заседали за ним отставные офицеры, те, которые были великие охотники подтягивать сивуху и рассказывать о сражениях; насуслились они за ним довольно исправно, приговаривая почасту: «Покойник был до вина охотник». А как обед кончился, того я не знаю, ибо отвело меня от оного сие приключение.
В средине нашего обеда, когда уже начинали краснеть у всех гостей носы, тогда вывели отягченную болезнию, или печалию, или не знаю чем, хозяйку. Она в превеликом беспамятстве приказала подать себе стул и села подле меня, рвалася, охала и рыдала, однако уже не текли по лицу ее слезы, как думаю, для того, чтоб не смыть румян, которых она, пришед из церкви, положила несколько на щеки. Священник уговаривал ее и подавал здравые советы, а я, как человек совсем посторонний, не сказал ничего, выключая слов десятков девяти. Вскоре печальная наша Лада упала в обморок и бросилась ко мне на шею.
Я должен был с помощию других отнести ее на постелю, чтоб там собрала она расточенный или растерянный свой разум. Когда я нес ее в спальню, то получил поцелуя два-три весьма от горячего сердца и тут узнал, что обморок ее пройдет вскоре и что она женщина светская, которая в случае нужды может три раза умереть и после, когда уже не надобно будет мертвых, воскреснет сама. Кладя ее на постелю, не мог я отнять моей руки от трепещущего ее сердца, для того что она в беспамятстве придерживала ее очень крепко; чего ради подали мне стул, и я сел подле ее кровати. Всякий со своим усердием подходил уговаривать ее и воздерживать от сокрушения, и кто был пьянее других, тот усерднее и старался. А я сидел подле ее, как будто бы осужденный; никто не думал, что приковала меня безрассудная Венера, а всякий помышлял, что причиною тому ее отчаяние и болезнь о покойном ее муже. Все уже наконец разъехались, и легли домашние спать; тогда образумилась боярыня и начала со мною амуриться. Если бы я не был холостой и не скучал о том, что имеют женатые, то, конечно бы, начал рассуждать очень строго и обвинил бы дерзость ее стоическим образом; но всегдашний мой недостаток принудил замолчать мою совесть, и я так же легко презрил благопристойность, как и плененная мною красавица. Что происходило у нас в сию ночь, того рассказывать я не стану, а если кто захочет уведомиться об этом, тот и без меня догадаться может.
На другой день поутру подступил под снисходительную сию крепость не знаю какой-то щеголь и начал подпускать любовные ужимки; я же, не рассуди того, что красавица сия не великая была охотница влюбляться, а ссужала нашу братью по переменкам, влюбился в нее, как в путную. Досадно мне, жестоко было, когда он пощупывал ее очень вольно, а она после извинялась передо мною, что позабыла ему в том противиться, и сердилась на меня, для чего я ей об этом не припомнил. В следующий опять день несносный мой соперник, позабыв то, что я тут сижу, бросился с французскою вольностию целовать ее груди. Я не мог более терпеть огорчения и треснул его по лбу, отчего полились у него и кровь и слезы, и когда он образумился, то задел меня по щеке, а я до драки прежде бывал превеличайший охотник; итак, расправив мои руки, начал его потаскивать взад и вперед по комнате и до тех пор его отбояривал, пока служители нас не разняли; рассовал я ему побольше сотни тумаков под пазухи и во все те места, где улеглись мои оплеушины, пинки и поботухи. В сем случае со мною не так, как с победителем, поступили: вместо триумфа [56], приличного победоносцу, обобрали меня кругом и проводили дубьем со двора.
Появился я вскоре легок на чистом поле, неся за плечами палочные удары, которые мне дали на дорогу. Они не столь были мягки, чтоб мог я их употребить в обеде; итак, до ужины претерпевал маленький голод, ужина же моя состояла в том, чтоб поскорее заснуть. Я думал где-нибудь во сне покушать, что была и действительная правда. Во всю ночь я был у великого довольства съестных припасов и жрал их столько, что превзошел всякого рода объедал, однако со всем тем проснулся голоден. Это уже известно давно, что у голодного хлеб на уме и никакие гражданские дела не приходят тогда в голову, когда желудок пуст. Я не ел ничего, однако глотал очень часто и в сем упражнении путешествовал еще до обеда.
