Том 4. Сорные травы - Аверченко Аркадий Тимофеевич (версия книг TXT) 📗
— Две недели! А вы давеча о каких-то канарейках говорили…
— Не понимаю я вас, — возбужденно вскричал бывший студент. — Ни птиц вы не любите, ни зелени, ни неба, ни заката. Что же, что в этом мире привлекает ваше сухое прозаическое сердце?
— Что? Вы дождик любите?
— И не подумаю его любить.
— Ну, вот и я тоже. Промокнешь до костей — что толку! Зато после дождя, когда выглянет эт-то радуга, да заиграет эт-то она…
— Редкая вещь радуга, — сухо сказал Огрызко. — Да и не к сезону она. Нет, радуга — это штука невозможная.
— Не признаете? А красивая вещь. Тут тебе и желтое, и красное, и синее, и зеленое — все чего хочешь. Под такой радугой и живется особенно. Хоть две, хоть три недели живи — одно тебе удовольствие.
Студент решительно встал и сказал еще решительнее:
— Нумизматикой интересуетесь?
— Не понимаю вас.
— Старинные деньги любите?
— А… что?
— Да есть у меня тут старинная бумажка. 25 рублей. Еще 1911 года. Вы подумайте, а! Редкость. На любителя вещь. Одна только и есть. Больше ни за какие деньги нельзя достать.
— Серьезно!
— Честное слово!
— Ну, что уж с вами делать. Дома как нашли — все в полном здоровье?
— Мать немного прихварывает, — сказал Огрызко, берясь за фуражку.
— Годы такие. Кланяйтесь ей.
— Поклонюсь.
— Братишка здоров?
— Что ему сделается?
— Положим. Долго думаете у нас прожить?
— Да как с делами управлюсь.
— Ох, эти дела.
— И не говорите.
Огрызко, весело посвистывая, вышел от урядника, а урядник с видом записного нумизмата сложил вчетверо двадцатипятирублевку и сунул ее в громадный засаленный кошелек.
«Краснолапые»
Мне неловко говорить азбучные истины, но это нужно.
Родственником просто человек не может быть. Он должен быть чьим-нибудь родственником.
Если по улице идет человек и вам указывают на него:
— Вот идет родственник, — то, вполне понятно, вы спросите:
— Чей родственник?
Вероятно, нет на земле человека, который был бы сам по себе. Обязательно он чей-нибудь родственник.
Это не профессия, не занятие, но все мы в большей или меньшей степени заражены этим.
И, однако, в институте родственников есть много оттенков и градаций.
Заметьте: чем человек ничтожнее, тем его чаще называют родственником.
Если бы вы в свое время впервые увидели А. С. Пушкина и осведомились у своего знакомого: «Кто это такой?» — вряд ли бы знакомый ответил:
— Это родственник Гончаровых.
Он просто и кратко отрубил бы:
— Пушкин.
А если бы вы в том же месте встретили неизвестного молодого человека, застенчивого, краснорукого, с понуренной, покрытой рыжеватым пухом головой, то на ваш вопрос: «Кто это такой?» — получили бы неопределенный ответ:
— Родственник Каламеевых.
И больше ничего. Никакого другого определения нет.
Заметьте, если бы вы спросили, увидев впервые Каламеева: «Кто это такой?» — то никогда бы не получили ответа:
— Родственник этого, покрытого пухом, краснорукого господина.
Нет. Каламеев уже сам по себе.
А почему?
Да очень просто: Каламеев значительнее, интереснее этого краснорукого — и вот уже, видите, видите? Он воспарил над ним и раздавил его значительностью своей личности.
Будьте уверены, что краснорукий молодой человек Америки никогда не откроет, именно потому, что он — не сам по себе, а родственник Каламеевых. Он ни летательной машины не изобретет, ни разговором ярким, остроумным не блеснет, ни, вообще, даже скандала громкого, ошеломляющего не закатит.
Куда ему? Разве он человек с собственной фамилией и личностью? Нет. Он просто родственник Каламеевых.
Где уж ему, застенчивому, молчаливому и скудному, летательную машину выдумать… Он может тихонько сидеть в гостиной, пить, громко прихлебывая, чай и курить десятками дешевые, зловонные, удушливые папиросы.
— Кто это, — спросят хозяйку дома, — этот молодой господин, который сидит молча у стола?
— А, это родственник. Дальний родственник мужа.
Вот тебе и летательная машина.
Мой читатель! Если вы — никчемное, скудоумное ничтожество (извините, мало ли какие читатели бывают), вам никогда не скажут этого в глаза. О своем ничтожестве вы можете узнать только вскользь, нечаянно — именно тогда, когда вас представляют кому-нибудь:
— Позвольте представить, родственник Помидоровых.
Конец. Мрак. Если в вас еще не заглохло все человеческое, вы должны размахнуться, ударить вашего обидчика, назвавшего вас родственником, и закричать на весь мир:
— Я не родственник! Лжете! Я сам по себе! Я Николай Утюгов, зарубите себе это на носу!!
Только таким, не совсем нравственным способом и можно исправить свое тяжелое положение.
А промолчали вы — конец. Навсегда останетесь родственником.
Итак, теперь, когда мы установили, что «родственник» — это не семейное взаимоотношение одного лица к группе других, а просто очень невыгодное общественное положение, что это класс обособленный, ограниченный во всех смыслах, мы можем рассмотреть родственника как такового: откуда он взялся, чем он дышит, каковы его интересы и стремления.
Откуда берутся родственники?
Их появление совершенно случайно.
Вы женитесь.
Во время церемонии бракосочетания ваша нареченная вытаскивает из толпы гостей молчаливого краснорукого господина с длинной жилистой шеей, охваченной бумажным воротничком, и представляет его вам:
— А это вот, голубчик, наш родственник Верблюдякин. Теперь он уже делается и твоим родственником.
— А это вот его жена — Верблюдякина. Поцелуйтесь, господа. Ведь вы уже свои.
Просто?
Только потому, что вас обвели со знакомой девушкой вокруг налоя, Верблюдякин смело входит в вашу жизнь, делается своим, может приходить к вам, когда ему заблагорассудится, а вы должны подсовывать его всем своим гостям — иногда умным, интересным людям — и с места в карьер обременять их Верблюдякиным.
— Мой родственник.
И скудоумны же они, эти самые Верблюдякины: не расскажет он что-нибудь забавно, не спляшет, не споет веселых куплетов под аккомпанемент пианино.
Да это бы уж Бог с ним, но он и на других действует удручающе, замораживающе.
Пусть среди ваших гостей будет сам Достоевский или Тургенев — родственник не загорится от этого, не засветится ярким светом…
Тускло поглядит на Достоевского и спросит, покуривая скверную папиросу:
— Скажите, это вы написали «Братья Карамазовы»?
— Я.
— Здорово написано. Мы с женой читали. И как это вы все фамилии действующих лиц помните? Нигде не ошибетесь. Я нарочно следил.
— Да и я тогда следил, — пожмет плечами Достоевский. — А вы что — тоже пишете?
— Нет, что вы! Я родственник хозяйки дома.
Подойдет очень солидно и деловито к Лермонтову:
— Слушайте, как это вы так: и поручик, и стихи сочиняете. Неужели начальство сквозь пальцы на это смотрит? А у вас хорошенькие стихи есть. Ей-Богу. И как это все складно, в рифму выходит.
И вот уже потух, завял Лермонтов, и вот покрылся холодным пеплом угрюмый Тургенев, а родственнику и горя мало.
Придет домой и, снимая бумажный воротничок перед отходом ко сну, рассказывает жене:
— А я с Лермонтовым познакомился. Тургенев там тоже был. Я думал, что-нибудь особенное, а они ничего… Лермонтов даже чай пил с лимоном. Там еще Сервантес был, испанец, что ли, или какой-то вообще… не здешний только. Я и с ним пробовал поговорить, да он какой-то чудной. «А ба ба, да ге ле ле», а что такое «гегеле», и сам не знает, скажи завтра Марфуше, чтобы она к сюртуку пуговицу пришила — поняла?
— Зачем родственники ходят в гости? Кроме чаю, им стараются ничего не дать. Но разве чаю у них дома нет?
Нет, тут не чай.
И, вероятно, когда родственник сидит с женой за обедом, он говорит самым озабоченным тоном:
