Шорох сухих листьев - Кнорре Федор Федорович (прочитать книгу TXT) 📗
Он сидел в темноте, замечая, что время, которое текло быстро, пока он был свободен, теперь замедлилось и почти остановилось.
Через двое суток, или через два года, он не мог определить, кто-то стал возиться с замком двери. Говорили по-русски. Потом в дверь легонько стукнули и часовой - он уже знал его голос - спросил:
- Ну что? Сидишь?.. Сейчас тебя выпустят, ключи потеряли.
Когда нашелся ключ, его действительно выпустили и привели обратно к тому же майору, но майор был уже не тот. Ему Платонов стал совершенно неинтересен.
- Вот что получается, когда в военное время бродят как у себя дома, без документов!
- У меня есть документы, - сказал Платонов, жмурясь после темноты от света.
- Вот и зарубите себе на носу, - сказал майор, а Платонов заметил, что рядом стоит военком, которого майор почему-то в тот вечер считал сбежавшим.
- Это совершенно точно! - сказал военком майору, взял Платонова под руку и вывел на улицу. Там он добавил: - С кем в споры задираешься? Уходи отсюда и не оборачивайся! Пошли-пошли! У меня на тебя документы выписаны, а поезд уходит через сорок минут.
- А разве ходят поезда?
- Пойдут. Наши наступают. Вон они, сибиряки подошли.
А "дальше было все обыкновенно", как написал в сочинении один ученик Платонова. На фронте его ранили в первом же бою, потом снова ранили, когда он вернулся из госпиталя, тут он, правда, продержался шесть недель. А после четвертого ранения, когда он уже был капитаном, его демобилизовали, и он вернулся в родной город. Фронт, подкатившись к городу, только лизнул его своим огненным языком и попятился назад, а сейчас пятился уже далеко за границей и война шла к концу.
Город был пуст, заброшен, гол, темен по ночам и голоден. Платонов, похрамывая, с палочкой, прошел по знакомым улицам. Кто-то за его спиной сказал: "Учитель вернулся!" Он обернулся и увидел незнакомое лицо немолодой женщины. Город обезлюдел, и каждый новый человек был на виду, и пока он шел к своему пустому дому, он еще не раз слышал: "Смотри-ка, уже учитель вернулся!", "Учитель вернулся", - и когда он добрался до дому, он уже понял, что ему не удастся уехать в Москву, что он вернулся как раз туда, где его ждали и, видимо, радовались его появлению и где, значит, и ему надо быть.
Много, очень много времени прошло, прежде чем его разыскало первое письмо от Наташи. Она писала, что жизнь у нее идет хорошо, она вышла снова замуж, и, если бы не водоворот каких-то дел и событий, она бы исполнила свою мечту побывать в родном городе и повидать Платонова, и непременно это когда-нибудь сделает! Она так счастлива, что Платонов жив! Теперь он должен ей писать каждую неделю!
Платонову стыдно было писать ей про любовь, и каждый раз, относя письма на почту (ему почему-то не хотелось опускать их в обыкновенный ящик на углу), прихрамывая и прислушиваясь к плохо работающему сердцу, он поглаживал свои коротко остриженные волосы и думал, как хорошо, что он удержал себя и не написал ничего о любви, и вздрагивал, вдруг представив себе, что в минуту слабости он мог все-таки это сделать. И он никогда не писал первым - только отвечал на ее письма, и поэтому переписка их была очень редкой, с большими промежутками.
Годы спустя, когда он был уже директором школы, к нему зашла мать учившейся у него девочки Майки Калошиной, той самой, что потом вышла за Лешку.
Они побеседовали о безобразных выходках буйной Майки, потом поговорили о старшей дочери Калошиной - Дусе, погибшей в первый год войны, и в разговоре Калошина достала из сумочки листок фронтовой газеты, где была описана гибель Дуси.
В небольшой заметке, написанной точным уставным языком с указанием часа и минут, должности и звания каждого участника, куда трогательно вмешивались робкие попытки таких поэтических украшений слога, как "золотистые волны локонов" и "гибкие, но крепкие девичьи фигуры", рассказывалось, как две городские девушки вызвались под обстрелом провести нашу наступающую часть через минное поле у предмостной укрепленной полосы и тем помогли выполнить бойцам поставленную задачу почти без потерь. Одна девушка была в розовом берете, а другая в синем лыжном костюме. Бойцы запомнили, что звали они друг друга так: Дуся и Наташа. И одна из них погибла, подорвавшись на мине. Фамилии их остались неизвестными.
...Поезд бежал к Москве, вагон покачивало, тонко дребезжала ложечка в пустом стакане, и дремота уже размывала возникающие в мозгу картины воспоминаний, и Платонов чувствовал себя точно лежа на морском берегу, когда прибывающая волна подмывает и покачивает тебя и уже приподнимает и сносит куда-то в глубокий сон. Совсем уже засыпая, он вспомнил слова Калошиной. Она говорила: "И ведь представьте себе, почему Дуся свою фамилию не назвала? Она из-за нашей фамилии всегда конфузилась, так уж ей, бедняжке, хотелось, чтоб все покрасивее было..."
Платонов заснул легко и крепко, а когда проснулся, на желтой стенке вагона сияло мигающее солнечное пятно, было шумно от говора, плакал ребенок, шуршала бумага, позвякивали ложечки, размешивая в стаканах чай.
Давным-давно он не засыпал так беспамятно-крепко, "медным сном", как у Гомера, и когда проснулся, не сразу вспомнил, куда это он попал, что случилось, почему он не у себя дома. На душе у него было празднично-легко, но в первую минуту он совсем позабыл: отчего? И похолодел от страха, что сейчас вот-вот проснется совсем и потеряет эту радость, она тоже окажется сном. Он рванулся и быстро сел на своей верхней койке, стиснув кулаки, и тут разом все прояснилось; он вспомнил: чудо осталось с ним, ему не приснилось, он действительно едет, она позвала его, он увидит Наташу, теперь он может ей что-нибудь сказать и услышать сразу ее ответ, ее голос, увидеть, как двигаются ее губы. Это чудо с ним и никуда не уйдет, и сердце от его близости билось сильно, свежо и радостно, от нарастающего волнения приближения чуда.
Он стал смотреть в окно, лежа на боку, со своей верхней полки и думать о чудесах. Какие странные вещи люди считали чудесами. Какие голодные и очень бедные люди могли придумать прославлять чудо, когда громадную толпу народа удалось накормить несколькими хлебами, да так, что еще кое-что осталось и на завтра... Сытые люди не могли придумать такого чуда! А то, что вот эти деревца за окном, промерзшие, с мертвыми черными ветками, мотавшимися на ветру, сейчас уже купают в солнечном свете свои маленькие, точно игрушечные, листочки и по ним пробегает рябь от ветерка, - это почему-то никому не кажется чудом, ни в ком не вызывает даже обыкновенного удивления... Он с усмешкой припомнил слова вчерашних попутчиков за бутылкой: "Такая аппаратура, и нечего удивляться!"
За окном уже бежали подмосковные мокрые лесочки, пустые дачи, толстые провода, уходящие к горизонту, провисая от опоры к опоре; заводские трубы, захламленные пустыри, шоссе, по которому, отставая от поезда, бежали автомобили, ныряя под арку путепроводов, опять ряд сарайчиков, и вдруг широкая серая лента геометрически точной дуги автострады.
Показались автобусы с московскими номерами, городские улицы и вывески, и тут Платонов подумал: даже если сейчас что-нибудь сломается и поезд совсем не пойдет дальше вот этого перекрестка, пешком можно дойти до дома, где живет Наташа, - ведь это уже Наташины улицы, Наташин город, ее Москва, и все автобусы идут к ней. Или от нее...
С вокзала он вышел со всей толпой пассажиров, нашел вход в метро и доехал до остановки, где была гостиница.
Тетя Люся и Казимира Войцеховна перед отъездом, волнуясь, умоляли его махнуть рукой на расходы и остановиться в хорошей, даже самой лучшей гостинице. Он так и сделал: вежливо, но уверенно, стараясь выглядеть бывалым гостиничным завсегдатаем, он попросил у женщины-администратора номерок, неважно какой, только получше! Не поднимая глаз, она ответила: "Свободных номеров нет" - и продолжала прерванный оживленный разговор с другой женщиной. Похоже было, что он задал бестактный вопрос: кажется, почти обидел ее, предположив, что тут такая обыкновенная, общедоступная, плохая гостиница, что даже так и валяются свободные номера для всех приезжающих.
