Камелии высокого и низкого полета(С приложением «Записок петербургской камелии») - Кисету Граф (книги регистрация онлайн бесплатно .TXT) 📗
Я вот уже пять лет веду эту жизнь, но до сих пор не могу еще освоиться с ней, не могу привыкнуть к мысли, что отрешиться от этой жизни — уже не в моих силах.
13-го июля.
Надоел мне вчера этот Васька и с лихачом своим… «Я, — говорит, — ничего для тебя, Маша, не жалею: видишь — лихача какого взял к Издеру, чтобы доставить тебе удовольствие». И это раз двадцать повторяет. Ну, уж велико удовольствие!.. Дураки эти мужчины, право! «Мне бы, — говорит, — нужно ехать к знакомому по важному делу, да жаль тебя оставить — скучать будешь!» Смешной народ!..
И вот, должна была до трех часов утра проскучать, тянуть кислое шампанское и выслушивать глупые речи глупого человека.
Так вчера, так сегодня, так завтра — и всегда так…
А отчего? Оттого, что эти господа привыкли видеть в нас вещь, не более. Присутствие человеческих стремлений, по мнению их, в нас немыслимо; даже исключения, везде допускаемые и возможные, в применении к нам — кажутся всем одной мечтой.
И вот сидишь, волей-неволей, с каким-нибудь болваном целые долгие и скучные часы, выслушивая подчас — смешно сказать — нравоучения!.. Ха, ха, ха!.. Как смешны эти нравоучители в глазах даже той самой, по их выражению, падшей женщины, которой они напевают о возможности и прелестях возвращения на путь истинный! Как глупо, смешно и даже подло то цветистое наставническое красноречие, которым обыкновенно допекают нас все эти Васи, Пети, Вани и Коли! Где смысл в них, в этих нравоучениях, где совесть в них? Развратить нравственно женщину, убить в ней стыд, самолюбие, даже совесть, столкнуть ее, как сами они выражаются, в пропасть и потом напевать ей, разнежившись ее красотой и винными парами, о возвращении на путь истинный! Как глупо и подло!
Падшая женщина теряет, благодаря этим же Васям-проповедникам, стыд и совесть очень скоро, но ум она не теряет: мы хорошо понимаем и причины нашего падения, и истинный источник читаемых нам Васями и Колями проповедей. Да и кто сами эти проповедники? Не те же ли это самые падшие создания, прикрывающиеся только почему-то привилегированным как будто бы костюмом и ложной снисходительностью общественного мнения к этому костюму? Чем эти нравственно падшие создания в шляпах и фраках лучше нас — падших созданий в шляпках и кринолинах? Неужели же тем, что они губят нас для себя, а мы губим себя — для них?.. Глупо!
Мне кажется, я могу провести правильную параллель между нами и ими, и доказать даже, что они, эти бросающие в нас грязью презрения существа… хуже нас.
Вот, хоть бы Костя Пустозеров! Ну, чем не гадина, например, этот вечно раздушенный, завитой и подбритый франт, натолкнувший меня обманом на настоящую мою дорогу, и, через пять лет моего странствования по ней, забравшийся ко мне, в пьяном виде, читать нравоучения! Неужели меньшего, сравнительно, презрения заслуживает этот господин, выманивший шестнадцатилетнее дитя из-под честного крова отца и матери, обесчестивший его, бросивший потом и не думающий еще остановиться на одном этом? А между тем, посмотрите те ходули благородства, на которые становится он перед своими знакомыми, взгляните на роль, которую он между ними играет! Прекраснейший, достойнейший молодой человек, говорят все, дивясь его совершенствам. Где же тут смысл, где же тут справедливость?
Не забуду я его посещения.
Завитой и пьяный, приехал он ко мне и, точно дома, разлегся на диване.
— Что ты разлегся-то? — спрашиваю я. — Ведь ты не гость мой.
— Почему же не гость, ангел мой?.. Разве я не такой же, как все?..
— Нет, потому что четыре года позволял себе насмешничать надо мной при каждой встрече на Невском, несмотря на то, что меньше всякого другого имеешь на это право.
— Ты все такая же колкая и злопамятная?..
— Это все равно — думай как хочешь, только я не желаю твоих посещений.
Его физиономия несколько вытянулась.
— Во-от как!.. — со скрытой досадой проговорил он. — Послушай, Маша: я, ты знаешь, всегда был человеком гуманным; мне жаль видеть, как женщина, прекрасная собой, умная, образованная и не совершенно еще утратившая женственность, падает, падает — и скоро, может быть, погибнет окончательно. Я нарочно отыскал тебя. Еще надежда возвратиться на путь истинный для тебя не должна исчезнуть. При твоем образовании, при твоем уме…
— Да, я умна, умна уже потому, что считаю тебя дураком, — перебила я его.
— Гм… ты начинаешь, вместо благодарности за мое благородное участие к тебе, говорить дерзости.
— Благородное участие!.. — вскричала я, выйдя из себя. — Мерзавец вы, господин Пустозеров, вот что!.. Большой руки вы мерзавец, это понимаю даже я — падшая женщина!..
— Но за что же ты на меня в претензии?..
— В претензии!.. Точно на ногу наступил, право!..
— Но я тебе скажу, что ты решительно напрасно сердита: если бы не я, то другой бы…
Насилу выжила я этого незваного гостя. Ну, не дурак ли и не подлец ли он, несмотря на свое образование и аристократизм? «Если бы не я, то другой нашелся бы» — это дурацкая логика этих франтов-фатов. Они стараются ей утешить и свою гадкую душонку и погубленную женщину. Много их, этих фразеров, сбивающих с пути нашу сестру и потом проповедующих исправление.
Сильное у меня желание возвратиться к прежней жизни, только трудно это, трудно по многим причинам…. Знаю также очень многих и других девушек, которые с охотой пошли бы работать, да нельзя: вот, например, Лена Смурская как убивается — в кухарки, говорит, пошла бы, да ничего не сделаешь, не выберешься. Вон и Неонила тоже, сколько уж она хлопотала о том, чтобы кто-нибудь взял на поруки и чтобы выйти из долга — нет, никакие усилия не помогли!..
24-го июля.
Леша Караваев приносит ко мне постоянно книги и газеты. Если я у Излера или в «Шато-де-Флер», он все-таки оставляет их у меня на квартире, поручая Луизе Карловне передать мне сейчас же по возвращении. Славный это, единственный человек, с которым можно поговорить и вспомнить время, когда я жила у отца (мы любим вспоминать это время). Нет в этом Караваеве ни того нахальства, с которым привыкли образованные молодые люди обращаться с нами, ни того пьяного цинизма, которым они приправляют обыкновенно свою нахальную речь. В беседе с ним как-то невольно забываешься, как-то на себя самое временно иначе смотришь, в собственных глазах поднимаешься выше, право. Часто мы читаем с ним вместе — и вспоминается мне то время, когда я читала, бывало, старику-отцу своему «Русский инвалид»… А такого человека, как Караваев, я в продолжение почти пяти лет встретила только одного. Жаль, потому что только подобные ему люди могут и умеют возвратить на путь истинный падшую женщину.
Деньгами только возвратить на этот путь еще трудно.
Представлениями женщине всей глубины ее падения, презрением к ней и стараниями уязвить оставшееся еще в ней самолюбие — тоже нельзя: она сама понимает свое положение, а самолюбие ее и без того уязвляется на каждом шагу и убивается этим путем окончательно.
Если преступность и причину падения нашего навязывают обыкновенно самим нам, падшим женщинам, забывая совершенно о наших обольстителях, то ведь и в применении к преступнику меры кроткие и гуманные оказываются, говорят, действительнее всяких других мер.
А обольстители наши — к слову пришлось — всегда остаются в стороне. Сколько, например, хоть самый этот Пустозеров, но его собственным рассказам, погубил женщин, а что ему делается?..
Хотя история моего падения похожа на тысячи подобных историй, сотнями повторяющихся ежедневно в Петербурге, но Караваев смотрит на Пустозерова совсем не теми глазами, которыми привыкли смотреть на этих господ мы, на виду которых бывают господа еще почище. Право, если бы не Караваев, я давно простила бы Пустозерову сделанную им со мной пять лет назад маленькую шалость и приняла бы, его как самого лучшего и дорогого гостя; Караваев же сумел во мне вселить такое отвращение к этому господину, что, несмотря на возможность получать от него довольно большие деньги, я не могу его видеть.
