Апокалипсис нашего времени - Розанов Василий Васильевич (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗
И, странно: тогда понятно наслаждение. "Эдем, блаженство". Но — и более: обратимся к "нектару цветов". Действительно, поразительно то особенно, что насекомые (не одни бабочки, но и жуки, «бронзовики», "Божии коровки") копаются в громадных относительно себя половых органах деревьев, и особенно — кустов, роз и проч. олеандров и т. п., орхидей. Чем цветы представляются для бабочек? Вот бы что надо понять и что понять — ноуменально необходимо. Не невозможно, что для каждого насекомого — "дерево и цветок", "сад и цветы" — представляются «раем»… Да так ведь и есть: "лето, тепло; и –
Солнце", в лучи которого они влетают; а с цветов — "собирают нектар". Тогда нельзя не представить себе "соединение нектара и души", и что "душа — для нектара", а "нектар — для души". В-третьих — миф: "боги на Олимпе питаются нектаром и амброзией". Но и раньше мифа и параллельно ему: сколько света проливается в то, "почему же цветы пахнут", и отчего же у растений цветы такие огромные, что в них — "влезть целому насекомому". Совершенно явно: величина цветов — именно чтобы насекомому войти всему. Тогда понятно, что "растения слышат и думают" (сказки древности), да и вообще понятно, что они — "с душою"!! О, какою еще… Но вот что еще интереснее: что «сад», вообще всякий сад, "наш и земной", есть немножко и не «наш» и не «земной», а тоже — «будущего», "загробного века". Тогда понятно — "зима и лето", ибо из зимы и через зиму, пролежав зиму "в земле", зернышко "встает из гроба". В сущности, по закону — как и «куколка» бабочки.
Таким образом, "наши поля" суть "загробные поля", "загробные нивы". Тогда, конечно:
Когда волнуется желтеющая нива
. . . . . .
То в небесах я вижу Бога.
. . . . . .
Вообще понятно — особенное и волнующее чувство, испытываемое человеком в саду, испытываемое нами в поле, испытываемое нами в лесу, и — рационалистически никак не объяснимое. Понятно, почему "Антей, прикасаясь к матери-земле, опять восстанавливается в силах". В «древности» вообще тогда очень многое объясняется: как равно у Достоевского его знаменитая, потрясающая, стоящая всего «язычника-Гете» фраза: "Бог взял семена из миров иных и посеял на землю. И взросло все, что могло взрасти. Но все на земле живет через таинственное касание мирам иным". Тут — все язычество уже. Уже, напр., весь Египет, храмы коего — суть прямо рощи, колонны-деревья, непременно — деревья, с «капителями-цветами». Да и каждый-то наш «сад» есть "таинственный храм", и не только "посидеть в нем — поздороветь", но и "посидеть — помолиться". Да и понятны тогда "священные рощи древности", понятна — "тишь вечера в лесу", понятна вообще "природа как святая", а — не "одно богословие святое". Но вернемся еще к страстям и огню.
Таинственно через них и «оргии» действительно проглядывает "жизнь будущего века".
Ведь посмотрите, как подозрительно и осудительно ласкаются мотыльки с цветами.
Действительно — нельзя не осудить. Но… "жизнь будущего века", и… что поделаешь. Тогда понятно, откуда и почему возникли все "оргии древности"; и что "без оргий не было древних религий". Вспомнишь "нектар и амброзио" Олимпа; и как на рисунках, не смея словами, — я объяснил в "Восточных мотивах" египетские мистерии. Просматривая теперь в коллекции монет — монеты всевозможных стран с такими же точь-в-точь изображениями, — я уже смотрел на них с родством и немым пониманием: невысказанно и безмолвно, как я же в "Восточных мотивах", древние передали на них любимые свои «мистерии», о которых они о всех и все знали, но никто ни единым словом не обмолвился, как "о жизни будущего века", о которой в этой земной жизни навсегда должно быть сохранено молчание.
Но… Так вот откуда — "наши страсти"!!?? Эти поистине "протуберанцы солнца" (факелы, извержения из тела солнца). Да уж и солнце не в «страстях» ли? Поистине, "и на солнце есть — пятна". Один Христос без-пятнист. А наше солнышко — с «грешком», горит и греет, горит и греет; горит — и вот "по весне", когда его — «больше», когда оно не только греет, но и начинает — горячить: тогда животные все забеременевают. Сила солнца, «грешок» солнца — переходит в животных. Все — тучнеет, животы у всего — разрастаются. Сама земля — просит зерна… И вот — Деметра, вот — Гея, и опять — "Волнующая нива", которая "вздымает грудь к молитве". Что же: сказать христианству, что это — «неправда»? И что в одних духовных академиях — богословие? Но гораздо более богословия в подымающемся быке на корову… И вообще:
это — язычество, которое истинно: это — Апис и Серапеум.
Каптерев задумался и сказал: "Открыто наблюдениями, что в гусенице, обвившейся коконом, и которая кажется — умершею, начинается после этого действительно перестраивание тканей тела. Так что она не мнимо умирает, но — действительно умирает… Только на месте умершей гусеницы начинает становиться что-то другое; но — именно этой определенной гусеницы, как бы гусеницы-лица, как бы с фамилиею и именем: ибо из всякой гусеницы, сюда положенной, выйдет — вон та бабочка. А если вы гусеницу эту проткнете, напр., булавкою, тогда и бабочки из нее не выйдет, ничего не выйдет, и гроб останется гробом, а тело — не воскреснет". Тогда-то, тогда мне стало понятно, почему феллахи (потомки древних египтян, явно сохранившие всю их веру) плакали и стреляли из ружей в европейцев, когда те перевозили мумии, извлеченные из пирамид и из царских могил. Они, эти нигилисты, заживо умершие и протухшие, не понимая ни жизни, ни смерти, "нарушили целость тела их (феллахов) предков" и тем лишили их «воскресения». Они, о чем предупредил Каптерев, как бы "разломили мумии пополам", или, все равно — пронзили иголкою «куколку», после чего она приобщается смерти без бытия. Тогда мысль, что "бабочка есть душа гусеницы", "энтелехия гусеницы"
(Флоренский) — еще более утвердилась у меня: а главное — мне разъяснилось и доказалось, что египтяне в мышлении и открытиях "загробного существования" шли тем же путем, как я, т. е. "через бабочку" и ее «фазы». Что это и для них был путь открытий и «откровений», да ведь и вообще это — истинно. Тогда для меня ясны стали саркофаги — мумии. Кто видал их в нижнем этаже Эрмитажа, тот не мог не поразиться раньше всего — величиною. Зачем — такой большой, огромный саркофаг — для мумии умершего, вовсе не большой? Но ведь это — «кокон» куколки-человека; и строился саркофаг непременно и именно по образцу кокона. Вот такой же продолговато-гладкий, как решительно всякий кокон, какой, безусловно, строит себе всякая гусеница — и египтянин себе изготовлял, «окукливаясь». И тело клалось — в пелены, «завертывалось», как гусеница, напр., шелковичного червя, прямо "выпуская из себя" шелковые нити, прямо делает себе "шелковую рубашечку".
Поверх этого жесткая, коричневая скорлупа. Это — саркофаг, всегда коричневатого однообразного тона. Кажется, он гипсовый, и тогда он и по материалу естества сходен с оболочкою куколки, ибо что-то вроде извести, как выпота, дает и тело гусеницы. Вообще, ритуал погребения у египтян вышел из подражания именно фазам окукливающейся гусеницы. А главное — отсюда скарабей-жук-насекомое, как "символ перехода в будущую, загробную жизнь". Это знаменитейшее из божеств Египта, можно сказать, — самое великое их божество. Почему — насекомое? Но — тот же путь, как и у меня, рассуждения. Главное, самое главное, что египтяне открыли, — это "насекомообразную будущую жизнь". И увековечили, что — именно отсюда они ее открыли — насекомыми, скарабеем. Это — благороднейшая память, т. е. воспоминание и благодарящая память за свою родную историю, и чем, главным образом, был полон смысл их истории. Отсюда уже множество объяснений, напр., почему во время «пиршеств» и особенно во время "домашних пирушек" — любили они "проносить мумии". Это — не печаль, не страх, не угроза. Не "окаянная угроза христиан смертью", — могущая прекратить всякую радость.
