Капли крови - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" (книга жизни .TXT) 📗
Он любил смотреть на портреты жены. На стене его кабинета висел портрет, написанный знаменитым английским художником. Было много фотографических ее изображений. Сладко было ему мечтать, и мечтая любоваться изображениями прекрасного лица в милого тела.
Иногда уединение нарушалось вторжением суетливой внешней жизни, и внешней, холодно-чувственной любви. Приходила женщина, с которою у Триродова была с прошлого года связь, странная, нетребовательная, как-то ни с чего взявшаяся и никуда не ведущая. Это была учительница здешней женской гимназии, Екатерина Николаевна Алкина, тихая, холодная, спокойная, с темно-рыжими волосами, с тонким, матово-бледным лицом, на котором были неожиданно-ярки губы большого рта, как будто вся телесность и красочность лица в эту влилась внезапную яркость губ, такую грешную, такую жуткую. Она была замужем, но разошлась с мужем. У нее был сын: он жил при ней. Она была с.-д., и работала в организации, но в ее жвзни это было случайно. С Триродовым она познакомилась из-за партийных дел. Ее товарищи как-то чутьем поняли, что для сношений с Триродовым, стоявшим к ним не очень близко, следует выбрать эту женщину.
Вот пришла Алина, и начала, как всегда:
— Я к вам по делу.
Глубоким и спокойным взглядом смотрел на нее Триродов, отвечая ей обычные слова, обычный свершая обряд любезного гостеприимства. Слегка волнуясь от скрытых желаний, говорила Алкина о «деле».
Еще раньше было условлено, что партийный агитатор, которого ждали для предположенной массовки, остановится в доме Триродова: это считалось самым безопасным местом. Сегодня Алкина сообщила, что агитатора ждут к вечеру. Надо было провести его в дом Триродова, и сделать это так, чтобы в городе об этом не знали. Условились, где для него будет открыт вход, и Триродов вышел сделать необходимые распоряжения. Приятное ощущение творимой тайны наполняло его радостью.
Когда Триродов вернулся, Алкина стояла у стола и перелистывала какую-то новую книгу. Руки ее слегка дрожали. Она посмотрела на Триродова ожидающим взглядом. Казалось, что она хочет сказать что-то значительное и нежное, — но голосом взволнованно-звучным она заговорила опять о деле. Она рассказывала новое в городе, в гимназии, в организации, — о конфискации местной газеты, о высылках из города по распоряжению полиции, о брожении на фабрике. Триродов спросил:
— Кто из здешних будет на массовке говорить?
— Бодеев, из гимназии, — ответила Алкина.
— Я не люблю, что он пищит, — сказал Триродов.
Алкина робко улыбнулась, и сказала:
— Он — хороший партийный работник, — это надо ценить.
— Вы знаете, я не очень партийный, — ответил Триродов.
Алкина помолчала, вздрогнула, встала, — и вдруг перестала волноваться. На ее бледном лице, казалось, живы были только губы, яркие, медленно говорящие. Она спросила спокойно:
— Георгий Сергеевич, вы меня приласкаете?
Триродов улыбнулся. Он сидел спокойно в кресле, смотрел на нее прямо и бесстрастно, и немного замедлил ответом. Алкина спросила опять с печальною и кроткою покорностью:
— Может быть, вам некогда? или не хочется?
Триродов спокойно ответил:
— Нет, Катя, я рад вам. Там будет вам удобно, — сказал он, показывая глазами на открытую дверь в маленькую соседнюю комнату, из которой уже не было другого выхода.
Алкина, краснея слегка, сказала:
— Если позволите, я лучше здесь разденусь. Мне радостно, чтобы вы на меня долго смотрели.
Триродов помог ей расстегнуть застежки у ее юбки. Алкина села на стул, наклонилась и принялась расстегивать пуговки башмаков. Потом, медленно в с удовольствием переступая освобожденными от сжатий обуви ногами по полу, подошла к двери наружу, заперла ее на ключ, и сказала:
— Вы же знаете, у меня только одна радость.
Она проворно разделась, стала перед Триродовым, подняла руки, — и была вся длинная, гибкая, как белая змея. Скрестив пальцы вытянутых вверх рук, она потянулась всем телом, такая стройная и гибкая, что казалось, вот-вот совьется белым кольцом. Потом она опустила руки, стала, спокойная и холодная, и сказала:
— Прежде всего посмотрите на меня. Я еще не очень постарела? не совсем увяла?
Триродов, любуясь ею, сказал тихо:
— Катя, вы прекрасны, как всегда.
Алкина спросила недоверчиво:
— Правда? Измятое одеждою тело и от времени увядающая кожа, как может это тело быть прекрасным?
— Вы — такая стройная и гибкая, — говорил Триродов. — Линии вашего тела несколько вытянуты в длину, но они совершенно чисты. Кто захочет измерить вас мерою, тот не найдет ошибок в пpoпopцияx вaшeгo тела.
Алкина, внимательно рассматривала свое тело, сказала с тою же нeдoвepчивocтью:
— Хорошо, линии. Но колорит? Вы как-то говорили, что у русских часто бывает неприятный цвет кожи. Когда я смотрю на белизну моего тела, она мне напоминает гипс, и я плачу, оттого что я так некрасива.
— Нет, Катя, — возразил Триродов, — белизна вашего тела — не гипс. Это мрамор, слегка розовый. Это — молоко, влитое в алый хрустальный сосуд. Это горный снег, озаренный догорающею зарею. Это- белая мечта, пронизанная розовым желанием.
Алкина улыбнулась радостно, слетка покраснела, и спросила:
— Сегодня вы опять сделаете с меня сколько-нибудь снимков, да? Иначе я буду плакать о том, что я такая некрасивая, такая худая, что вы не хотите вспомнить иногда о моем лице и моем теле.
— Да, — сказал Триродов, — у меня есть несколько приготовленных пластинок.
Алкина засмеялась радостно, и сказала:
— Сначала поцелуйте меня.
Она склонилась, почти упала в объятья Триродова. Поцелуи казались невинными, тихими, — как сестра целовала брата. Такая нежная и упругая под его руками была ее кожа. Алкина прильнула к нему покорным, отдающимся движением. Триродов перенес ее к мягкому, широкому ложу. Покорная и тихая, лежала она в его руках я смотрела прямо в его глаза простым, невинным взглядом.
Когда сладкие и глубокие прошли минуты, и усталая пришла стыдливость. Алкина лежала неподвижно, с полузакрытыми глазами, — и вдруг сказала:
— Я все хотела вас спросить, и как-то не решалась. Вы меня не презираете? Может быть, вы считаете меня очень бесстыдною?
Она повернула к нему голову, и испуганными, стыдливыми глазами смотрела на него. И он ответил ей с обычною своей решительностью:
— Нет. Катя. Часто стыд только для того и нужен, чтобы преодолеть его.
Алкина опять легла спокойно, нежась, нагая под его взорами, как под лучами высокого Змея. Триродов молчал. Алкина засмеялась тихо, и сказала:
— Мой муж такой был корректный, — злой и вежливый. Он не бил меня, что же, не даром же он интеллигентный человек, — и даже не говорил очень грубых слов. Хоть бы дурой когда назвал. Теперь мне кажется, что я не ушла бы от него, если бы наши ссоры не протекали так тихо, если бы он меня бил, таскал за косы, хлестал бы чем-нибудь.
— Сладко? — спросил Триродов.
— Такая пресная жизнь, — продолжала Алкина. — Крутишься в сетях маленьких неприятностей. Завыть бы, завизжать бы от тоски, от горя, от боли нестерпимой.
Она сказала это с непривычною ей страстностью, и затихла.
