Избранные рассказы - Казаков Юрий Павлович (читать полностью книгу без регистрации TXT) 📗
-- Выпьем за Чехова,-- сказал он.-- Как-то на меня это подействовало, знаешь. Раньше как-то не думал, а теперь понял: несчастный он был. Дом этот и вообще все -- бодяга это. Какая тут жизнь? Ему Россия нужна была, он на Шпицберген все собирался съездить. У меня сердце что-то болит, нельзя мне пить. Уехать бы нам куда-нибудь из этой Ялты, а, старик?
За соседним столиком не знали, о чем говорить, но молчать было нельзя, и вот один стал рассказывать анекдоты, другой достал блокнот, листал и с нетерпением ждал своей очереди.
-- Вопрос армянскому радио,-- говорил первый с акцентом.-- Можно ли убить чэловэка газэтой? Атвэчаем: можно! Надо в газэту завэрнуть утюг!
Девочки хохотали, курили и кашляли.
-- А вот статистика любви,-- среди хохота начинал другой и тут же кричал:-- Слушайте! Тихо! Статистика любви: в одну минуту на всем земном шаре происходит три миллиона поцелуев!
-- Брось! Ха-ха-ха! -- закатывались девочки.
-- Пять тысяч четыреста шестьдесят три женщины рожают! -- кричал моряк.
-- Сильно, а? -- спросил я.
-- Ты знаешь, чего я вспомнил,-- сказал мой друг.-- Мы раз ловили в Норвежском море на РТ-206, тебя тогда с нами не было, а я старпомом плавал. Штормяга был крепкий, декабрь, темно, волна шла с Атлантики неимоверная. А у нас в трюмах течь, дрейфуем, все время авралы, но не уходим, все думаем -вот кончится. Да где там -- только разыгрывается. Душу выматывает, туман слоями идет, навалит -- носа не видно. Десять дней штормовали, а на одиннадцатый у нас матрос один с ума сошел. Молоденький был, салага, вот и чокнулся. Прибегают ко мне ребята, кричат отчаянно: "Гляньте, товарищ старпом!" Я гляжу, а матрос этот по палубе в кальсонах и в тельнике бегает. Волной его заливает, бьет о лебедку, как только за борт не смыло! "Хватайте его",-- кричу. Навалились, схватили, а он орет, вырывается... Вечером немного утих, пошел я на полубак. "Что с тобой?"-- спрашиваю. "Знаете,-говорит,-- товарищ старпом, ребята надо мной издеваются".-- "Как же так?"-спрашиваю. "А так,-- говорит,-- лягу на койку, а они снизу меня шилом колют, я с ними не могу, я лучше за борт кинусь! Велите им меня не трогать!" Ну, я на ребят смотрю, кричу: "Вы это что же, тра-та-та, да вы как это смеете, тра-та-та, да я вас, тра-та-та!" А он радуется, язык им показывает. "Вот,-говорю,-- больше они не будут тебя колоть, будь спокоен, у нас на корабле дисциплина!" А сам ребятам тихонько сказал, чтоб глаз с него не спускали.
Еще два дня прошло, стало стихать. Встретился нам один траулер, домой шел, связались мы с Мурманском, оттуда приказывают -- на берег его. Стали мы его пересаживать, а он не хочет. Ребята на хитрость пошли, говорят ему тихонько: "Давай скорей на тот! Тот новый, а у этого полны трюма воды, вот-вот дуба даст, потонет к чертям собачьим!"--"А! -- говорит.-- Тогда, ребята, давайте, скорей давайте!"-- И покатил в Мурманск. А мы остались тресочку ловить...
-- А что потом с ним стало, не знаешь?
-- Вылечился, опять плавает. Я его встречал, хороший матрос.
-- Да,-- сказал я и закурил.-- Давай выпьем!
В ресторане было светло, шумно, хлопало шампанское, кто-то в углу орал, ругался, его выводили. Музыканты играли себе, и скрипач, выворачивая белки, жадно глядел на столики, и если встречал чей-нибудь взгляд, начинал восторженно улыбаться. А музыка была грустная-грустная, гитарист, далеко растянув пальцы на грифе, глухо брал аккорды, гитара его звучала, как электроорган, а пианист курил и откидывал горькое свое лицо в темных очках.
-- Тихо! -- кричал за соседним столиком моряк.-- Шесть тысяч пятьсот женщин изменяют в минуту своим мужьям!
-- Иди ты! -- небрежно отвечали девочки.-- А про вас там написано? Ну? Давай!
Моряк что-то прочел про себя, фыркнул и показал приятелю. Они загоготали, переглядываясь.
-- Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? -- спросил внезапно мой друг.
И я тотчас вспомнил Ленинград в декабре, туманно-морозные дни, солнце, красным шаром проступающее сквозь туман, черно-серебряный по утрам Исаакий... И как мой друг на другой день после знакомства приехал ко мне в гостиницу, был выпивши, весел, рассказывал, как прошел с караваном малых сейнеров по Великому Северному пути, как схватил ревмокардит и язву желудка, и как, обманув врачей, опять плавает, и что за баба у них буфетчица на траулере. Потом мы еще выпили тут же у меня, потом он звонил своей подруге, потащил меня к ней, приехали, и он сразу в шинели лег на пол и сказал: "Пой! А я умру! И все". Подруга его любила петь, только голос у нее был сиплый, а я смотрел на них и завидовал им. Он тогда веселый был, радостный, все ждал чего-то замечательного, хоть и закрыли ему заграничную визу за какую-то грандиозную драку в Мурманске в ресторане "Арктика". Да и я начинал только плавать, говорил лишь о море, о Севере, имена Норденшельда, Нансена святые были для меня имена. Еще бы не помнить -- веселое было время! И этот зимний Ленинград, его улицы, кафе, толкотня на Невском, пустота ночных площадей, пар над каналами, снег на Медном Всаднике, тихие пасмурные утра в гостинице, когда тело звенит от сил и легкости и спрашиваешь себя: "Что мне сегодня предстоит такое хорошее?" И появления моего друга, уже неистового, с одной мыслью: гулять, гулять, пить, ехать к приятелям, к женщинам. И мы ехали, гуляли, много смеялись, кажется, все время смеялись, я хохотал, а друг мой только скалился, хохотать он и тогда не умел. Да, я тогда окончил мореходку и начинал жить.
-- А Наташу ты помнишь? -- спросил мой друг, опуская глаза. Это была та его женщина, которая пела когда-то в зимнем Ленинграде.
-- Ты это брось,-- сказал я.-- Брось, старик, а то и так тоска!
-- А Мишку помнишь, длинного Мишку? Ты тогда, пьяный, сильно его презирал?
-- Ну, помню,-- сказал я.-- Я потом его встречал, прекрасный парень оказался. Я дурак, а ты брось, не вспоминай ничего!
-- Он погиб два года назад, в проливе Вилькицкого. Забыл тебе совсем сказать, я на его могиле был, когда в прошлом году на перегоне работал. Вот так, старик, а мы с тобой в Ялте коньячок лакаем.
-- А!-- сказал я.
И затосковал, а музыка наигрывала что-то печальное, и в голову почему-то все лезли три миллиона поцелуев в минуту. Это была такая страшная цифра, что как-то даже и не воображалось ничего, нельзя было осознать, почувствовать эти поцелуи, которыми в эту минуту занимались где-то у нас на громадном пространстве, и в Африке, и в Австралии, и в Польше... А вспоминались мне почему-то дикие фактории -- все, какие я видел на Севере, острова, черные базальтовые скалы и ледяные купола, уходящие в фиолетовое арктическое небо, и изумрудные изломы ледников, синие тени в трещинах, вечные молчаливые чайки за кормой, вздохи машин, жар в котельных преисподнях, тесные кубрики, каюты, паровое тепло в рубках, сиплые низкие ревы пароходных гудков в тумане и безымянные по всему Северу могилы, в которых коченеют ребята, и эти ребята никогда никого не поцелуют... Все это проходило, смешивалось, и было радостно, и холодно, и тоскливо одновременно.
-- Эй, кореша! -- окликнули нас с соседнего столика.-- Извиняюсь, вы моряки будете? Будем здоровы!
И поднимаются к красным лицам мутные бокалы с водочно-шампанской бурдой.
-- Будьте счастливы, попутного ветра! -- отвечаем мы и тоже поднимаем свои рюмки.
Девочки оттуда во все глаза смотрят на нас, и нам уже нехорошо, что их только две, а не четыре, а то пересесть бы к ним и так же, как их ребята, травить какую-нибудь бодягу.
-- Ты мне вот что скажи,-- спросил меня друг.-- Тебя женщины любят?
-- Нет,-- сказал я.-- Я неинтересный. Все мне скучно. И вообще как-то так...
-- А у меня все некрасивые,-- сказал друг.-- Мне на них везет. Я на них глядеть спокойно не могу, жалею. И они это чувствуют, собаки. А красивых у меня как-то, знаешь, не было. Странно это.
-- Фиг с ней,-- сказал я.-- Красивая из тебя душу вынет. А так, видишь, душа на месте.
