Грозный идол, или Строители ада на Земле (Собрание сочинений. Т. III) - Эльснер Анатолий Оттович
«Пророк» молился, и все на него смотрели, ожидая чего-то необыкновенного.
Долго он стоял неподвижно, с руками, воздетыми над плечами. Когда он возгласил, обращаясь к невидимой силе, то от его громового голоса многие вздрогнули:
— Явись, явись, явись!
Царила полная тишина. Наивные люди расширяли свои глаза, стараясь увидеть духа, но ровно ничего не видели. Некоторые женщины, впрочем, уверяли, что видели в белом облаке светлый лик Лай-Лай-Обдулая.
«Пророк» снова возгласил, и от голоса его, напоминающего грохотание туч в небе, люди снова начали вздрагивать, все более проникаясь суеверным страхом, и даже Герасим-Волк опустил розги, раскрыв широко рот.
— О, не сверкай!.. Больно очам человеческим от сверкания твоего лика, Лай-Лай-Обдулай… Кинжалы острые — слова твои, и вылетают они из твоих уст, как молния из рук отца в небе… Грудь моя полна ими… Внимаю, внимаю, внимаю — говори!..
«Пророк» распростерся на земле лицом вниз и руки простерев вперед.
Заколебалась толпа в чувстве изумления, священного восторга и ужаса одновременно. Всем казалось, что совершаются чудеса и что в полумраке вечера над «пророком» сверкает кто-то, хотя никто ничего не видел. И долго лежал так начальник веры, и все в священном ужасе молчали, глядя на чудеса и не видя их. Вдруг «пророк», снова подняв руки над головой и стоя уже на коленях, возгласил:
— О, высокий, слова твои — секира в устах, и вот они вошли в мои уши, и я вижу, что мы, начальники, не можем жалостливое сердце иметь, чтобы ты не захлопнул перед овцами моими райскую дверь… Внимаю, внимаю!.. Говори, солнцесияющий… Да-да!.. Дед — отца, отец — сына, сын — внука, муж — жену, все — пророка… Ты рассеялся сразу, как золотое облако, и тьма в очах моих…
Безмолвие продолжало царить, и нарушить его теперь всем казалось святотатством. Только Алексей продолжал слабо стонать, но это только усиливало священный ужас толпы: стоны эти показывали, как страшно карает непослушных высокий Лай-Лай-Обдулай. Люди находились как бы под действием волшебных чар или гипноза: «пророк» вызывал иллюзию в умах их и усыплял разум и волю. Солнце, между тем, как бы уйдя в море, оставило на земле последние красноватые лучи, и черная фигура «пророка» казалась кроваво-сияющей. Он долго стоял на коленях и пошатывался, показывая этим, что визит высокого гостя сделал его как бы пьяным. Вдруг он закричал:
— Ослабел я от слов бога… Шатаюсь и подняться не можно… Под мышцы возьмите вы, женщины, пророка вашего…
Он протянул одну руку вправо, где давно уже с сияющим лицом стояла Сусанна, и другую — влево, где стояла другая высокая и красивая женщина. Обе женщины бросились к «пророку» и, взяв его под «мышцы», повели к толпе, причем Сусанна, не отрываясь, смотрела на «пророка», сияя глазами, с перебегающей по губам легкой улыбкой мистического восторга.
«Пророк» медленно шагал, пошатываясь, и голова его с ужасным и бледным лицом, по сторонам которого спускались рыжие пряди волос, покачивалась: это усиливало впечатление.
Проходя мимо Алексея, который продолжал слабо стонать, Сусанна вздрогнула и, замедлив шаг, с нервной дрожью в голосе и с жестокой усмешкой произнесла:
— Ад поет!
И, повернув чудную головку и взглянув на невесту «преступника», она с холодным лицом и мистическим ожесточением бросила слова:
— Ад голосит, и каменьями надо завалить его…
«Пророк», продолжая идти, отчетливо проговорил:
— Невеста бога, хорошо сказала ты: ад надо завалить камнями…
Он остановился против толпы:
— Для этого именно я и послан на землю.
Толпа благоговейно молчала, с жадным любопытством ожидая его слов. Любопытство это с такой силой овладело всеми, что подавило и как бы смело все недавно еще царившие в них чувства — человеческое достоинство, негодование, отвращение от зрелища истязания и сожаление к жертве палачей. Как на удочку были пойманы люди все усиливающимся любопытством, все их внутренние силы были рассеяны, и «пророк» мог делать теперь с ними, что хотел.
— Человеки милые, — возгласил Парамон, — что смотрите вы на меня и что видите? Видите вы человека, да. А чего не видите? Не видите вы, что спрятано во мне, да? Пророка не видите — вот!
Он величаво поднял руку кверху и стоял так некоторое время, а из толпы доносился шепот:
— Пророк!..
— Вот сейчас вы видели — кого — спрашиваю? Человека с несуразным лицом, достойного слез человека, который в трепете взывал: «Лай-Лай-Обдулай». Так точно! А кого вы не видели — вопрошаю? Солнцесияющего не видели, с которым беседовал я… а ведь он светил, как это солнце, а не видели. Вот вам поучение из сего: никогда не дерзайте сказать, что вы видите что-либо или знаете, потому что надо мной ангелы летают, а вы их не видите, воспевают Лай-Лай-Обдулая — не слышите, в моей груди небо и ад — не знаете. Будьте же, как глупенькие, будьте, как слепенькие овечки, не знающие, куда вам идти, ибо для спасения вашего послан вам пастух — я…
Он снова поднял руку над головой и как бы застыл на минуту, но толпа теперь благоговейно молчала, боясь проронить и слово из уст его.
— Солнцесияющий мне так повелел: «Паси овец моих, и приказываю тебе их всех протолкнуть в рай. Непокорливы овцы, буянят, и вот для спасения их моя рука простерлась, и в ней острый меч, бери его. Бичевать надо непокорливых и кровью поливать дорогу в мой рай». — «Солнцесияющий, — воскликнул я в трепете, — мягкое сердце у меня и слезы текут из очей, когда вижу бичевание. Нельзя мне посекать непокорливых». Грозно взглянул на меня Лай-Лай-Обдулай и так возгласил: «Пророк, что ты пререкаешься со мной, богом, когда я одними молниями из очей моих могу спалить все живое. Вот мое слово: блюди овец моих, чтоб протиснуть их в рай, и не жалей бичевать… Дед — власть над отцом, отец — над сыном, внук под лозой последнего войдет в рай… Все — дети Лай-Лай-Обдулая, а учение — сечение». Так мне сказал солнцесверкающий и рассеялся. Человеки милые, друзья, знаю я, что и у вас сердце мягкое… как мое… и из ваших очей слезы текут, как у меня, когда видите биение, так!.. Бедные люди мы! И в рай не можем протиснуть овечек своих, ибо биение нас ужасает, а без оного непокорливы овцы и ада достойны, да! Что же нам делать? Вот что делать нам с сердцем своим мягким, думаю: ваши дети вопят от биения, а вы, чтоб заглушить боль, пейте вино; ваш сын стонет, а вы, совершая биение, для души спасения, пойте веселые песни; ваш внук вопит, изгибаясь под бичом, а вы пляшите вокруг Лай-Лай-Обдулая с веселым лицом. Поступая так, вы и близкого вашего протиснете в рай, и бога умилите вашей веселостью, и начальников порадуете, и все это будет умно и хорошо, так! Дайте же мне вина крепкого из дальней холодной страны и овечкам моим тоже разнесите…
Он сделал знак рукой, и откуда-то из-за дерева появились дети, которых никто никогда не видел в Зеленом Раю, с красными шапочками на голове и с большими кувшинами в руках.
Поднося кубок к устам, Парамон возгласил:
— Да сделается крепким мое сердце для биения и вида крови, и да сделаются ноги легкими для пляски…
И он выпил.
Зашумела толпа, когда дети, протискиваясь сквозь густые ряды людей, начали подносить вино — сначала женщинам, а потом и их мужьям. Это не был шум мятежа, или ропот негодования, или что-либо подобное. Это перешептывание людей между собой было обменом общего изумления перед тем, что им пришлось слышать из уст «пророка». Парамон слишком поражал их воображение, чтобы они могли бороться с его влиянием на них, совершенно спутывал их мысли и одновременно с этим пугал и ужасал. Зрелище, которое им приходилось созерцать, было отвратительным для всех, но слова «пророка» звучали такой силой и уверенностью и они были так поразительны, что их воля была сразу сломана, а их прежние мысли и верования рассеялись и разбились, как стая маленьких птичек, среди которых появился бы орел.
— Братец, миленький, — заговорил снова Парамон, поворачиваясь к Василию, — вот как ошибается мягкое сердце мое — да, на твоем же камне сам чудотворец начертал: крепость и мощь. Теперь и сам говорю тебе: совершать биение можешь, ибо и солнцесверкающий, глядя на оное, веселится…
