Железный доктор (Собрание сочинений. Т. I) - Эльснер Анатолий Оттович (читать книги онлайн полностью .TXT) 📗
В это время толпа направилась к берегу и десятки рук распростерлись над водорослями, желая принять приподнятое над водой тело девушки.
Ее положили в простыню и начался процесс откачивания.
Моя роль была незавидной, так как мне оставалось только стоять, смотреть и слушать. Несмотря на это, я скоро сообразил, что нахожусь, в сущности, в самом выгодном положении. Ведь воскресить несчастную Нину я все равно бы не мог, даже если бы желал этого вполне искренне, так что в результате подорвал бы только свою репутацию. Теперь совсем другое дело. Как только «все эти люди» убедятся, что жизнь безвозвратно и навсегда отлетела из этого молоденького тела, — о, тогда я сумею явиться перед этой толпой не только разгневанным медиком, но и актером. Посмотрите, что выйдет.
— Не кладите ее на траву… Бога ради, не прекращайте ее качать… ах, Боже мой!..
Старик плакал и смеялся, как помешанный, и с видом отчаяния, то подымая руки кверху, то ломая их, не переставал кружиться среди толпы.
— Не горюйте, князь, не отчаивайтесь, Господь велик и возвратит вашу дочь…
— Качайте только, ради Бога!..
— Моя пташка, моя рыбка… Посмотри на свою старую няню… Ах, мне легче сто раз умереть самой, нежели видеть тебя в гробу… в гробу, в гробу!.. Мое сердце разорвется от горя, когда увижу тебя там… Закройтесь, мои старые глаза… навеки, навеки…
Она посмотрела на какого-то грузина в черкеске и продолжала:
— Добрый князь, скажите же мне на милость: может ли у человека в сердце быть жаба; только тогда я пойму причину ядовитой злобы этого доктора-змеи… Горе делает меня безумной и я не знаю, что говорю… Я ногтями вырою себе могилу, если умрет моя детка…
Она затихла, голова ее склонилась на грудь и вся ее фигура, с поджатыми под себя ногами, напоминала труп человека, застывшего в выражении бесконечного горя и уныния.
А князь продолжал выкрикивать безумно-визгливым голосом: «Качайте же, качайте», не переставая кружиться. И всюду раздавались голоса и выкрикивания, а холодное тело Нины подлетало вверх и снова падало в простыню, и тонкие бледные руки ее при этом взбрасывались над головой с видом бесконечного ужаса и отчаяния, пронзившего ее сердце при жизни.
В это время я, Кандинский, стоял, прислонившись к кипарису, в позе хлыща, положив ногу на ногу и, грациозно держа в руке сигару, пускал кольца дыма, созерцая, как он расходится над моей головой. Нет сомнения, что мой вид производил бы впечатление не только фата, но и глупца, если бы не настоящие условия, благодаря которым он вызывал совсем другое чувство: какой-то зловещей тайны, сокрытой под беспечной наружностью. Действительно: взоры моих знакомых все чаще начали перебегать от тела утопленницы к моей особе и, замечая это, я подумывал: «Кандинский, ты восхитителен и вызываешь ужас недаром; железной волей ты победил в себе многое и восторжествовал над людьми. Среди людей ты полубог, потому что человек, живущий в мире холодных идей и силой воли уничтоживший чувство — гений или демон, но только не простой смертный».
Вдруг я увидел Тамару. Она стояла невдалеке от меня под другим деревом, но, увы, не одна: рядом с каким-то молодым, чрезвычайно красивым господином в белой черкеске и с кинжалом на серебряном поясе. Он был высок и строен, в глазах выражалась удаль, а в очертании рта с яркими губами — чувственность и насмешка.
Склонившись к плечу Тамары, он что-то ей нашептывал, но она, казалось, его не видела и не слышала. Она стояла недвижимо с широко раскрытыми, с ужасом устремленными на свою мертвую падчерицу глазами и с лицом бледным, как у самой утопленницы.
Был момент, когда наши глаза встретились. Она содрогнулась и голова ее склонилась к плечу незнакомца. Мне казалось, что она была охвачена не только ужасом, но также и желанием пококетничать и вызвать ревность во мне. Если так, то она достигла цели: беспокойство при мысли потерять ее охватило меня внезапно и змея ревности жалила мое сердце. Мертвая бедняжка, Нина, для меня как бы вторично умерла.
— Ах, она мертва, мертва! Не качайте ее больше, она мертва… Бедная моя малютка, я и тебя похороню. Никого у меня больше нет — никого, никого, никого!
Старик рыдал, покачиваясь на своем камне, с видом такого отчаяния, что многие перевели свои сочувственные взоры от мертвой дочери на живого отца.
— В самом деле, не довольно ли ее откачивать?
— Да, да, ведь ни малейшей надежды нет… Согласитесь, господа, надо оставить.
— Ах, не ломайте ей руки… Положите мою голубку, пусть она спит… Не мучайте… Мне кажется, что она уснула… Сердце мое порвалось… Умру и я… положите нас обоих под один камень… Мы будем спать, спать… А жена моя и доктор пусть живут…
При последнем восклицании старика Тамара вздрогнула и, в порыве мгновенно охватившего ее гнева, порывисто сделала несколько шагов к старику и остановилась, сверкая глазами.
Он поднялся с камня на дрожащих ногах:
— Ты, ты… да… прелюбодейка!..
По лицу его текли слезы, но глаза вспыльчиво смотрели на жену: ревность вспыхнула в нем несвоевременно, именно, когда его сердце изнывало в отчаянии. Тамара находилась в самом критическом положении. Во чтобы то ни стало, надо было ее выручить.
В этот момент люди, откачивавшие тело, остановились в нерешительности, видимо, раздумывая — не прекратить ли им свои попытки.
Я рванулся вперед и стал близ толпы между князем и его женой.
— Господа, простите меня, я не могу удержаться от чувства натурального негодования. Вот поистине прискорбный факт людского невежества и, так как он повлек за собой смерть этого несчастного чистого создания, то позвольте мне, отстранив от себя всякую излишнюю деликатность, заклеймить этого почтенного родителя несчастной девушки словами: невежда и глупец.
От неожиданности старик содрогнулся и, раскрыв рот, стал смотреть на меня.
— Вы все, господа, поддерживали этого старца и способствовали устранению меня, медика, от моей обязанности… Была коротенькая борьба между светом науки и тьмой невежества. Последняя победила. Что ж, торжествуйте: горькие плоды неуважения к знанию пред вами: это холодное мертвое тело…
С трагическим жестом указав рукой на мертвую девушку, я добавил:
— Вы — убийцы. Не желая маскировать горькой истины, повторяю: вы ее убили.
Эффект был поразительный.
Не только те, которые о моем искусстве медика были самого возвышенного мнения, но даже мои враги — князь и отвратительная старуха — не решались разразиться диким гневом; своими словами я вызвал укоры совести во всех этих людях, вообразивших теперь, что именно они виновники смерти девушки. Наблюдательно посматривая на лица присутствующих, я увидел Тамару: она смотрела на меня благодарными и какими-то испуганно-восхищенными глазами. «Чудовище», видимо, вырастало в ее мнении и против воли влекло за собой.
Вдруг произошло удивительное событие.
Старуха, припавшая с катящимися по лицу слезами к утопленнице, которую только что опустили на землю, всплеснула руками и воскликнула с невыразимой радостью:
— У нее краска в лице… Она оживает… Качайте ее… Не верьте, что говорит этот проклятый доктор…
На одно мгновение волнение сделалось общим; но я с холодным смехом громко проговорил:
— Старуха с ума сошла и говорит в бреду. Вы готовы верить даже помешанной.
Я чувствовал, что в это время приобрел какую-то таинственную власть над всеми этими добрыми людьми, что было, как я полагаю, результатом высшего напряжения воли. Мои движения приобрели особенную властность и голос мой был так тверд, что почти звенел. Несколько моих слов охладили чувства толпы, убедив ее, что старуха помешалась и что девушка перестала существовать. Я сам был уверен в этом, но мне хотелось доиграть свою роль до конца и я проговорил:
— Сомневаться в ее смерти может разве невежда, но на нашу долю медиков часто выпадает жестокий жребий: недоверие. Спешу рассеять это чувство, если оно есть у кого-нибудь.
Минуту спустя, с электрическим аппаратом в руках, я стоял у тела Нины.
