Серый мужик (Народная жизнь в рассказах забытых русских писателей XIX века) - Вдовин Алексей "Редактор" (мир бесплатных книг TXT) 📗
А топор-то, говорит, взял я на тот случай, што в ино время Буранов-то свычку имел окна то с улицы ставешками припирать, так, может, думаю, не занадобилось бы ставешек-то отодрать…
Хорошо! Разулся, говорит, это — взял топор, подошел к избе, а изба-то его, сказать, стояла почесть посередь деревни и задворками-то выходила в поле… а за полем-то, неподалечку и лесок шел. Ну, ладно!.. Подошел, говорит, к избе-то… вижу, не приперты окна ставешками. Послухал… тихо все в избе, спят, только одно, говорит, мне маненько чудно показалось в те поры… собака на дворе-то жила у него злющая… и-и, бедовая собака… одно слово… не чует — не дает это голосу… Ну, да ладно, думаю, мне же лучше… Потрогал это створки у окна-то: вижу, веревочкой одной приперты… просунул, говорит, это, топор под них… натянул одну-то створку, перерезал топором веревочку и растворил окно… спят, слышу, спят и не чухают… «Вот те и чуткой, — думаю, — а!» Влез это тихо — тихо… пошарил его, Буранова-то, у лавки спит!.. В головах-то полушубок… вынул я энтот полушубок и назад… назад… лезу это опрометью… Не спустился исшо из окна-то на землю… слышу: «Стой, — говорят, — што за человек!..» А староста это ездил за чем-то в волость, да как раз на энтот случай и подкати на вершной с крестьянином одним из ихней же деревни. Увидел это, што он из окна-то лезет — спрыгнул с вершной-то и крикнул: «Стой!»
— Пусти-и!.. — говорит Онуфрий-то. — О-о, штоб те, неуж не узнал меня, Онуфрия-то?
— Да што ты, говорит, парень, в уме ль… по ночам-то задумал в чужие избы в окна лазить?.. — спрашивает его староста. — Молчи…
Онуфрий-то говорит ему:
— Выпивка-то ужо будет здо-о-оровая!.. Теперь уж, говорит, соловой-то жеребчик мой, хошь не хошь, а будь слову верен!..
Ну, обсказывает старосте, што про заклад-то бились… Ну и староста-то знал про энтот спор их. Смеются… И не пошевельнулся, говорит, как я у него из-под головы полушубок-то вынул… вот сколь чутко дрыхнет!.. Не токма разболоки, а хошь за ноги-то выволоки, так не услышит!
Ну, сызнова, говорит, это посмеялись и пошли было. Только староста-то остановись, да и говорит:
— Вернемся-ка, говорит, парень, да побудим его… ладно ли так-то уйти?
— Пойде-е-ем, — говорит Онуфрий. — Ужо завтра полушубка-то хватится… будет смеху-то…
— Не взъелся бы, слышь…
— А и взъестся, так што ж — неуж укусит… иди-и!
— Нет, парень, побудим!.. Ловчей, говорит, дело-то будет… — настаивает староста, — и вернись…
Ну, вестимо, и Онуфрий-то с ним же вернулся… подошли к окну, из которого Онуфрий-то вылез… староста и крикни Буранову-то смехом: «Эй, надень-ка, говорит, ужо полушубок-то да выдь-ка на улицу-то!» Ответа нет… «Ну и спи-и-ит же парень…» — говорит себе, смеясь, Онуфрий-то с мужиком. Вот староста и вдругорядь крикни и примись стучать, не в шутку уж кулаком-то зазыкал… но в избе слышь, хоть бы шелохнули тебе… Тут уж и из суседских изб на стук-то окна поотворялись… народ сталь показываться, а в избе Буранова не щелкнет што ись!.. «Што за диво! — говорит староста-то. — Разоспался-то как наш Буранов… уж ладно ли дело-то, братцы? Давай-ка ужо огоньку да буди народ-то!..». Ну, взбудили кое-кого, кто поближе… огню-то принесли, глянули… А полушубок-то, што в руках у Онуфрия, был весь в крови… «Так я, говорит, братцы, — сказывал Онуфрий-то, — как стоял это на месте-то, так и обомлел весь, так и похолодел… и куды это хмель из головы девался!» Ну, вошли, говорит, как в избу-то и примолкли. Буранов убит… Жену его под кроватью нашли уж без дыханья… Дочь была на возрасте тут же успокоена… Сынок, говорит, паренек лет десяти… и што ись собака-то на дворе и та пришиблена. Слыхал экое диво? — спросил Ларион, пристально посмотрев на меня.
— Кто же убил?..
— Кто?.. — переспросит он. — Кто убил, тот руки-ноги не оставил… Вот и посуди: куды его шуточка-то привела… Ну чего ж рассказывать дале-то! И пошло суд да дело — и клялся, и божился, покойник-то Онуфрий; сказывал, што не мой-де это грех, не повинен я в их крови… да рази дадут тебе веру, коли свид на лицо, а?.. Его у окна поймали, топор, как он положил на окно, отворив его, так и оставил, как впопыхах-то в обратний лез… и сам от полушубка-то в крови выпотрался… и обчество, говорит, под присягой доказало, што не однова Онуфрий-то похвалялся заткнуть рот Буранову. Так уж дадут ли веру твоей слезе в эфтом случае, по себе посуди, а?.. Ну и смазали его… только не дегтем, как сулил ему Буранов, а плетьми… да уж так-то, што вовек не смоешь… да на двадцать годков каторги осудили сердешного… Вот сколь легко пошутил-то!..
— А как же открылось, что не он виновник?
— Открылось-то?.. А случай, батюшка, подошел такой… С пустого разговора дело-то зашло. Лет за пять исшо до моего прихода, пришел на заводы-то молодец один… Он уж и ране был в каторге-то, да убег… и лет, никак, боле десяти в бегах-то по каторге скучал… Ефим Козлов прозывался… из дворян исшо выдавал себя… Ну и сызнова попал в то же гнездо… И выпади раз такое дело: отрядили, слышь, партию из наших-то верст за пятнадцать от завода дрова рубить и попади ж в эфту партию и Онуфрий-то старик, и Ефим. А партии-то энти иной раз по месяцу живут в лесу бессменно. Ну, ладно… Там-то однова и разговорись Ефим-то с Онуфрием. Откуда, да што, да как… На поверку-то и выйди, што Ефим-то все те места знает, из коих Онуфрий-то… и деревню-то знает… проживал, говорит, в ней, хоша и не в явь.
— У кого? — спрашивает тот.
— У Буранова, — говорит…
— Когда?
— В такое-то время… — да внезапу, кабы сказать тебе, и спроси Онуфрия-то: — Да ты говоришь, из тех мест, што ли?
— Из тех, — Онуфрий-то говорит, — из той самой деревни, где Буранов жил.
— За што судился?
— За убийство, — говорит, — будто бы самого энтого Буранова…
Посмотрел, говорят, на него Ефим-то… долго столь посмотрел, да и говорит:
— Ну, сердешный, никак ты тут беспричинно муку несешь… не твой энто грех… не твое бы здесь и место…
— Не мой, — говорит Онуфрий-то, — видит Бог, не мой!..
— Не твой, — говорит Ефим. — За наш, говорит, грех ты муку несешь… знай!.. Мы, говорит, Буранова-то уходили…
Иповедай он тут, што Буранов-то энтот стан имел у себя: стало быть, беглые тайно проживали у него… и занимались конокрадством… Ефим-то с двумя молодцами и проживали у Буранова в лесу на пасеке… да што-то и повздорили с ним однова… Буранов-то и пригрози выдать их… Как угрозу-то энту он вымолвил им, они, не запущая дела, и порешили уходить его, да ночью проберись это полем-то и войди в дом — задворками… и только, говорит, порешили с ним… стали деньги, было, да худобу искать в избе… слышим… с улицы-то стали створку у окна подергивать… и видим — человек в окно-то с улицы глядит. «Бе-еда!» — думаем… знать, мужики-то возню услыхали, спохватились, да избу окружили… И давай Бог ноги — в бег!.. Ну и ушли с эстих мест… Один-то из товарищей — отшатнулся, говорит, опосля… да без вести пропал… Другой-то уж в остроге помер, а Ефим-то и угоди сызнова в каторгу.
— Ну, что же, заявил Ефим о своем преступлении? — прервал я.
— Заявил!.. Повинился пред начальством… Обсказал все, как дело было… и што ране-де не винился в эфтом грехе единственно, штоб не утягчить своей участи… Ну, да не приняли, вишь, довинной-то его… оставили втуне… Полагали, может статься, што энто сказки все… потому вчастую это, батюшка, бывает, што наша братья за деньги принимает на себя чужие грехи… Бывали и такие случаи… А уж убивался же Онуфрий-то… и сказать тебе не могу, как убивался… инда вчуже жалость брала… — с грустью в голосе произнес Ларион Маркыч.
— Он так там и помер?…
— В скорости почесть после эфтого и конец принял… Стар уж был… ну и сокрушенья-то немало было ему… Все энто тосковал, все убивался — почесть до последнего часа деток все вспоминал, места свои… Вот и подумай, кормилец, — снова начал Ларион после минутного молчания. — Ну, грешен… уж кто… повинен… так поделом вору и мука, сказывают… А каково оно энти муки-то терпеть… неповинному-то человеку, а-а?..
