Раковый корпус - Солженицын Александр Исаевич (книги полностью бесплатно txt) 📗

– На какой факультет?

– Да или филологический, или исторический.

– А конкурс пройдёшь?

– Думаю, что да. Я – никогда не волнуюсь. Спокойный очень.

– Ну и хорошо. И чем же тебе протез будет мешать? И учиться будешь, и работать. Даже ещё усидчивей. В науке больше сделаешь.

– А вообще жизнь?

– А кроме науки – что вообще?

– Ну, там…

– Жениться?

– Да хотя бы…

– Найдё-ошь! На всякое дерево птичка садится…А какая альтернатива?

– Что?

– Или нога или жизнь?

– Да на авось. А может, само пройдёт!

– Нет, Дёма, на авось мостов не строят. От авося только авоська осталась. Рассчитывать на такую удачу в рамках разумного нельзя. Тебе опухоль называют как-нибудь?

– Да вроде – «Э?с-а?».

– Эс-а? Тогда надо оперировать.

– А что, знаешь?

– Знаю. Мне бы вот сейчас сказали отдать ногу – и то б я отдал. Хотя моей жизни весь смысл – только в движении, пешком и на коне, а автомобили там не ходят.

– А что? Уже не предлагают?

– Нет.

– Пропустил?

– Да как тебе сказать… Не то чтобы пропустил. Ну, отчасти и пропустил. В поле завертелся. Надо было месяца три назад приехать, а я работы бросить не хотел. А от ходьбы, от езды хуже натиралось, мокло, гной прорывался. А прорвётся – легче, опять работать хочется. Думаю – ещё подожду. Мне и сейчас так трёт, что лучше бы брючину одну отрезать или голым сидеть.

– А не перевязывают?

– Нет.

– А покажи, можно?

– Посмотри.

……………

– У-у-у-у-у, какая… Да тёмная…

– Она от природы тёмная. Здесь у меня от рождения было большое родимое пятно. Вот оно и переродилось.

– А это что… такие?

– А это вот три свища остались от трёх прорывов… В общем, Дёмка, у меня опухоль совсем другая, чем у тебя. У меня – меланобластома. Эта сволочь не щадит. Как правило, восемь месяцев – и с копыт.

– А откуда ты знаешь?

– Ещё досюда книжку прочёл. Прочёл – тогда и схватился. Но дело в том, что если б я и раньше приехал – всё равно б они оперировать не взялись. Меланобластома – такая гадина, что только тронь ножом – и сейчас же даёт метастазы. Она тоже жить хочет, по-своему, понимаешь? Что я за эти месяцы пропустил – в паху появилось.

– А что Людмила Афанасьевна говорит?

– А вот она говорит, что надо попробовать достать такое коллоидное золото. Если его достать, то в паху, может быть, остановят, а на ноге приглушат рентгеном – и так оттянут…

– Вылечат?

– Нет, Дёмка, вылечить меня уже нельзя. От меланобластомы вообще не вылечиваются. Таких выздоровевших нет. А мне? Отнять ногу – мало, а выше – где ж резать? Сейчас идёт вопрос – как оттянуть? И сколько я выиграю: месяцы или годы?

– То есть… что же? Ты, значит…?

– Да. Я – значит. Я уже, Дёмка, это принял. Но не тот живёт больше, кто живёт дольше. Для меня весь вопрос сейчас – что я успею сделать. Надо же что-то успеть сделать на земле! Мне нужно три года! Если бы мне дали три года, ничего больше не прошу! Но эти три года мне не в клинике надо лежать, а быть в поле.

Они тихо совсем разговаривали на койке Вадима Зацырко у окна. Весь разговор их слышать мог бы по соседству только Ефрем, но он с утра лежал безчувственным чурбаном и глаз не сводил с одного потолка. Ещё Русанов, наверно, слышал, он несколько раз с симпатией взглянул на Зацырко.

– А что ж ты можешь успеть сделать? – хмурился Дёмка.

– Ну, попробуй понять. Я проверяю сейчас новую очень спорную идею – большие учёные в центре в неё почти не верят: что залежи полиметаллических руд можно обнаружить по радиоактивным водам. «Радиоактивные» – знаешь, что такое?.. Тут тысяча аргументов, но на бумаге можно всё что угодно и защитить и отвергнуть. А я – чувствую, вот чувствую, что могу доказать это всё на деле. Но для этого надо всё время быть в поле и конкретно найти руды по водам, больше ни по чему. И желательно – с повторением. А работа есть работа, на что силы не уходят? Вот, например, вакуум-насоса нет, а центробежный, чтоб запустить, надо воздух вытянуть. Чем? Ртом! И нахлебался радиоактивной воды. Да и запросто мы её пьём. Киргизы-рабочие говорят: наши отцы тут не пили, и мы пить не будем. А мы, русские, пьём. Да имея меланобластому – что мне бояться радиоактивности? Как раз мне-то и работать.

– Ну и дурак! – приговорил Ефрем, не поворачиваясь, невыразительным скрипучим голосом. Он, значит, всё слышал. – Умирать будешь – зачем тебе геология? Она тебе не поможет. Задумался бы лучше – чем люди живы?

У Вадима неподвижно хранилась нога, но свободная голова его легко повернулась на гибкой свободной шее. Он готовно блеснул чёрными живыми глазами, чуть дрогнули его мягкие губы, и он ответил, не обидевшись нисколько:

– А я как раз знаю. Творчеством! И очень помогает. Ни пить, ни есть не надо.

И мелко постучал гранёным пластмассовым автокарандашом между зубами, следя, насколько он понят.

– Ты вот эту книжицу прочти, удивишься! – всё так же не ворочая корпуса и не видя Зацырко, постучал Поддуев корявым ногтем по синенькой.

– А я уже смотрел, – с большой быстротой успевал отвечать Вадим. – Не для нашего века. Слишком безформенно, неэнергично. А по-нашему: работайте больше! И не в свой карман. Вот и всё.

Русанов встрепенулся, приветливо сверкнул очками и громко спросил:

– Скажите, молодой человек, вы – коммунист?

С той же готовностью и простотой Вадим перевёл глаза на Русанова.

– Да, – мягко сказал он.

– Я был уверен! – торжествующе воскликнул Русанов и поднял палец.

Он очень был похож на преподавателя.

Вадим шлёпнул Дёмку по плечу:

– Ну, иди к себе. Работать надо.

И наклонился над «Геохимическими методами», где лежал у него небольшой листик с мелкими выписками и крупными восклицательными и вопросительными знаками.

Он читал, а гранёный чёрный автокарандаш в его пальцах чуть двигался.

Он весь читал, и уже как бы его здесь не было, но, ободренный его поддержкой, Павел Николаевич хотел ещё больше подбодриться перед вторым уколом и решил теперь доломать Ефрема, чтоб тот не нагонял здесь и дальше тоски. И, от стены к стене глядя на него прямо, он стал ему договаривать:

– Товарищ даёт вам хороший урок, товарищ Поддуев. Нельзя так поддаваться болезни. И нельзя поддаваться первой поповской книжечке. Вы практически играете на руку… – Он хотел сказать «врагам», в обычной жизни всегда можно было указать врагов, но здесь, на больничных койках, кто ж был их враг?.. – Надо уметь видеть глубину жизни. И прежде всего природу подвига. А что движет людьми в производственном подвиге? Или в подвигах Отечественной войны? Или, например, Гражданской? Голодные, необутые, неодетые, безоружные…

Странно неподвижен был сегодня Ефрем: он не только не вылезал топать по проходу, но он как бы совсем утратил многие из своих обычных движений. Прежде он берёг только шею и неохотно поворачивал туловищем при голове, сегодня же он ни ногой не пошевельнул, ни рукой, лишь вот по книжке постучал пальцем. Его уговаривали позавтракать, он ответил: «Не наелся – не налижешься». Он до завтрака и после завтрака лежал так неподвижно, что, если б иногда не моргал, можно было подумать, что его взяло окостенение.

А глаза были открыты.

Глаза были открыты, и как раз, чтобы видеть Русанова, ему не надо было ничуть поворачиваться. Его-то, белорылого, одного он и видел кроме потолка и стены.

И он слышал, что разъяснял ему Русанов. И губы его шевельнулись, раздался всё тот же недоброжелательный голос, только ещё менее внятно разделяя слова:

– А что – Гражданская? Ты воевал, что ль, в Гражданскую?

Павел Николаевич вздохнул:

– Мы с вами, товарищ Поддуев, ещё по возрасту не могли тогда воевать.

Ефрем потянул носом.

– Не знаю, чего ты не воевал. Я воевал.

– Как же это могло быть?

– Очень просто, – медленно говорил Ефрем, отдыхая между фразами. – Наган взял и воевал. Забавно. Не я один.

– Где ж это вы так воевали?

– Под Ижевском. Учредилку били. Я ижевских сам семерых застрелил. И сейчас помню.