Раковый корпус - Солженицын Александр Исаевич (книги полностью бесплатно txt) 📗
Но, начавшись клевком, это теперь тянулось, это был всё один ухват, одно долгое слитие, которое никак нельзя было кончить, да незачем было кончать. Переминая и переминая губами, так можно было остаться навсегда.
Но со временем, через два столетия, губы всё же разорвались – и тут Олег в первый раз увидел Зою и сразу же услышал её:
– А почему ты глаза закрываешь, когда целуешься?
Разве у него были ещё глаза? Он этого не знал.
– Кого-нибудь другого хочешь вообразить?..
Он и не заметил, что закрывал.
Как, едва отдышавшись, ныряют снова, чтобы там, на дне, на дне, на самом донышке выловить залегшую жемчужину, они опять сошлись губами, но теперь он заметил, что закрыл глаза, и сразу же открыл их. И увидел близко-близко, невероятно близко, наиско?с, два её жёлто-карих глаза, показавшихся ему хищными. Одним глазом он видел один глаз, а другим другой. Она целовалась всё теми же уверенно-напряжёнными, готовно-напряжёнными губами, не выворачивая их, и ещё чуть-чуть покачивалась – и смотрела, как бы выверяя по его глазам, что с ним делается после одной вечности, и после второй, и после третьей.
Но вот глаза её скосились куда-то в сторону, она резко оторвалась и вскрикнула:
– Кран!
Боже мой, кран! Он выбросил руку на кран и быстро завернул.
Как подушка не разорвалась!
– Вот что бывает от поцелуев! – ещё не уровняв дыхания, сорванным выдохом сказала Зоя. Чёлка её была растрёпана, шапочка сбилась.
И хотя она была вполне права, они опять сомкнулись ртами и что-то перетянуть хотели к себе один из другого.
Коридор был с остеклёнными дверьми, может быть, кому-нибудь из-за выступа и были видны поднятые локти, ну – и шут с ним.
А когда всё-таки воздух опять пришёл в лёгкие, Олег сказал, держа её за затылок и рассматривая:
– Золото?нчик! Так тебя зовут. Золотончик!
Она повторила, играя губами:
– Золотончик?.. Пончик?..
Ничего. Можно.
– Ты не испугалась, что я ссыльный? Преступник?..
– Не, – она качала головой легкомысленно.
– А что я старый?
– Какой ты старый!
– А что я больной?..
Она ткнулась лбом ему в грудь и стояла так.
Ещё ближе, ближе к себе он её притянул, эти тёплые эллиптические кронштейники, на которых так и неизвестно, могла ли улежать тяжёлая линейка, и говорил:
– Правда ты поедешь в Уш-Терек?.. Мы женимся… Мы построим себе там домик.
Это всё и выглядело, как то устойчивое продолжение, которого ей не хватало, которое было в её натуре пчёлки. Прижатая к нему и всем лоном ощущая его, она всем лоном хотела угадать: он ли?
Потянулась и локтем опять обняла его за шею:
– Олежек! Ты знаешь – в чём смысл этих уколов?
– В чём? – тёрся он щекой.
– Эти уколы… Как тебе объяснить… Их научное название – гормонотерапия… Они применяются перекрестно: женщинам вводят мужские гормоны, а мужчинам – женские… Считается, что так подавляют метастазирование… Но прежде всего подавляются вообще… Ты понимаешь?..
– Что? Нет! Не совсем! – тревожно-отрывисто спрашивал переменившийся Олег. Теперь он держал её за плечи уже иначе – как бы вытрясая из неё скорее истину. – Ты говори, говори!
– Подавляются вообще… половые способности… Даже до появления перекрестных вторичных признаков. При больших дозах у женщины может начать расти борода, у мужчин – груди…
– Так подожди! Что такое? – проревел, только сейчас начиная понимать, Олег. – Вот эти уколы? Что делают мне? Они что? – всё подавляют?
– Ну, не всё. Долгое время остаётся либидо.
– Что такое – либидо?
Она прямо смотрела ему в глаза и чуть потрепала за вихор:
– Ну, то, что ты сейчас чувствуешь ко мне… Желание…
– Желание – остаётся, а возможности – нет? Так? – допрашивал он, ошеломлённо.
– А возможности – очень слабеют. Потом и желание – тоже. Понимаешь? – она провела пальцем по его шраму, погладила по выбритой сегодня щеке. – Вот почему я не хочу, чтоб ты делал эти уколы.
– Здо?-ро-во! – опоминался и выпрямлялся он. – Вот это здо-ро-во! Чуяло моё сердце, ждал я от них подвоху – так и вышло!
Ему хотелось ядрёно обругать врачей за их самовольное распоряжение чужими жизнями – и вдруг он вспомнил светло-уверенное лицо Гангарт – вчера, когда с таким горячим дружелюбием она смотрела на него: «Очень важные для вашей жизни! Вам надо жизнь спасти!»
Вот так Вега! Она хотела ему добра? – и для этого обманом вела к такой участи?
– И ты такая будешь? – скосился он на Зою.
Да нет, за что ж на неё! Она понимала жизнь, как и он: без этого – зачем жизнь? Она одними только алчными огневатыми губами протащила его сегодня по Кавказскому хребту. Вот она стояла, и губы были вот они! И пока это самое либидо ещё струилось в его ногах, в его пояснице, надо было спешить целоваться!
– …А наоборот ты мне что-нибудь можешь вколоть?
– Меня тогда выгонят отсюда…
– А есть такие уколы?
– Эти ж самые, только не перекрестно…
– Слушай, Золотончик, пойдём куда-нибудь…
– Ну, мы ж уже пошли. И пришли. И надо идти назад…
– Во врачебную комнату – пойдём!..
– Там санитарка, там ходят… Да не надо торопиться, Олежек! Иначе у нас не будет завтра…
– Какое ж «завтра», если завтра не будет либидо?.. Или, наоборот, спасибо, либидо будет, да? Ну придумай, ну пойдём куда-нибудь!
– Олежек, надо что-то оставить и наперёд… Надо подушку нести.
– Да, правда, подушку нести. Сейчас понесём…
……………………
– …Сейчас понесём…
……………………
– По-не-сём… Се-час…
Они поднимались по лестнице, не держась за руки, но держась за подушку, надутую, как футбольный мяч, и толчки ходьбы одного и другой передавались через подушку.
И было всё равно как за руки.
А на площадке лестницы, на проходной койке, мимо которой день и ночь сновали больные и здоровые, занятые своим, сидел в подушках и уже не кашлял, а бился головой о поднятые колени, головой с остатками благоприличного пробора – о колени, жёлтый, высохший, слабогрудый человек, и может быть, свои колени он ощущал лбом как круговую стену.
Он был жив ещё – но не было вокруг него живых.
Может быть, именно сегодня он умирал – брат Олега, ближний Олега, покинутый, голодный на сочувствие. Может быть, подсев к его кровати и проведя здесь ночь, Олег облегчил бы чем-нибудь его последние часы.
Но только кислородную подушку они ему положили и пошли дальше. Его последние кубики дыхания, подушку смертника, которая для них была лишь повод уединиться и узнать поцелуи друг друга.
Как привязанный поднимался Олег за Зоей по лестнице. Он не думал о смертнике за спиной, каким сам был полмесяца назад, или будет через полгода, а думал об этой девушке, об этой женщине, об этой бабе, и как уговорить её уединиться.
И ещё одно совсем забытое, тем более неожиданное, поющее ощущение губ, намятых поцелуями до огрублости, до опухлости, – передавалось молодым по всему его телу.
19
Не всякий называет маму – мамой, особенно при посторонних. Этого стыдятся мальчики старше пятнадцати лет и моложе тридцати. Но Вадим, Борис и Юрий Зацырко никогда не стыдились своей мамы. Они дружно любили её при жизни отца, а после его расстрела – особенно. Мало разделённые возрастом, они росли как трое равных, всегда деятельные и в школе и дома, не подверженные уличным шатаньям, – и никогда не огорчали овдовевшую мать. Повелось у них от одного детского снимка и потом для сравнения, что раз в два года она вела их всех в фотографию (а потом уж и сами своим аппаратом), и в домашний альбом ложился снимок за снимком: мать и трое сыновей, мать и трое сыновей. Она была светлая, а они все трое чёрные, – наверно, от того пленного турка, который когда-то женился на их запорожской прабабушке. Посторонние не всегда различали их на снимках – кто где. С каждым снимком они заметно росли, крепчали, обгоняли маму, она незаметно старела, но выпрямлялась перед объективом, гордая этой живой историей своей жизни. Она была врач, известная у себя в городе и пожавшая много благодарностей, букетов и пирогов, но даже если б она ничего полезного больше в жизни не сделала – вырастить таких троих сыновей оправдывало жизнь женщины. Все трое они пошли в один и тот же политехнический институт, старший кончил по геологическому, средний по электротехническому, младший кончал сейчас строительный, и мама была с ним.
