Ниоткуда с любовью - Савицкий Дмитрий Петрович (читаем книги .TXT) 📗
О, вечный глаз с пластмассовой слезой, глядящий из прошлого...
Я весь обмирал от зависти, сидя на скамейке люксембургского сада, глядя, как не идут, а струятся мимо белые и черные, волосатые и лысые, курчавые и бородатые, молодые и кряхтящие. Они текли, их несло временем, а если они спотыкались, значит, в воздухе образовалось сгущение, небольшой тромб из скопившихся поцелуев...
Самый последний клошар, икающий так, что голову его подбрасывало, полз по отвесной, ошпаренной до волдырей августовским солнцем улице Монмартра с такой уродливой грацией, что мне хотелось пустить вокруг него лебединый выводок балеринок, а сверху в прыжке повесить улыбающегося Барышникова..."
* * *
Статья наконец вышла. История моей жизни стала вдруг напоминать мне историю моего героя. Человек улицы, я, кажется, получал контракт на книгу, и мое бродяжничество кончалось.
"В будние дни, - это был последний пассаж "Насморка свободы",- нет ничего лучше на свете пустого огромного парка Сен-Клу. Толстый ковер ржавых листьев съедает все звуки; небо сочится такой густой синевой, что не приведи господь когда-нибудь заглянуть в такого же цвета глаза... Взмокший фотограф и две манекенщицы в пелеринках, шляпках, перчатках, вуалетках, с зонтиками, сумочками, сигаретами в мундштуках, с чисто вымытым пуделем цвета сливочного мороженого, со скучающим ассистентом (фляжка скотча в руке) - все это танцует на маленькой, полной золота поляне, с косыми дорогостоящими лучами позднего солнца, бьющего сквозь облысевшие кроны.
Город виден внизу, серое стадо крыш, пылающие румянцем окна. На пушке телескопа кимарит ворона, изредка давя косяка. И кроме полицейского в воротах, полоумной старухи на пеньке, фотографа с друзьями - в парке ни души. Идеальное место для любви или убийства". Точка. Копирайт. Дата.
В Сен-Клу, судя по всхлипу в крови, мне все еще хотелось затащить Лидию.
* * *
Кло позвала меня к телефону. Голос был незнакомым, с восточным акцентом.
- Я от вашего приятеля из Москвы, - сказал он, - кое-что вам привез... Подъезжайте побыстрее. Я на Восточном вокзале.
У нас оставалось два билета на метро, пачка сигарет и - ни сантима. Кло ходила нечесаная, кое-как одетая.
"Я скоро вернусь", - сказал я от дверей.
"Ага..." - ответила она с безразличием, которое меня давно уже пугало.
Я пулей проскочил мимо двери консьержки - баранина, чеснок, вопящий телевизор - за квартиру мы не платили вот уже два месяца. Только идиот вроде меня мог с первых же денег снять шестикомнатную квартиру на набережной Генриха Четвёртого. Плата сжирала все деньги. На жизнь оставалась чепуха. И это учитывая, что Кло вовсе не была рядовой Армии Спасения и выкладывала свою половину.
Шел дождь, бесконечный, занудный - зубная боль, а не дождь. Я все еще сравнивал: этот дождь - с теми, в России, эти дома - с московскими и питерскими, я сравнивал хлеб, молоко, волны Сены, качество заката, носы алкашей, сравнивал все подряд. Я искал разницу, я искал совпадения. Я выбирал, что оставить и что похерить...
До метро было пять минут. До грязного, обшарпанного метро, которое было в сто раз честнее и милее сердцу, чем мрамор московских подземелий. До меня недавно дошло, что советское метро суть продолжение мавзолея: подземный храм, царство мертвых. В нишах там живут пустые постаменты, все еще не занятые бюстами партийных богов; мозаика рассказывает о жизни главного покойника, и от его гробницы на самой красной в мире площади по тайным трубам и туннелям разливается по подземным переходам и станциям леденящая стерильность, мрачная поднадзорность, а заодно и чувство вины, вины в том, что ты не принес себя в жертву его банде, что ты еще жив... Как и мавзолей, как и режим, метро занимается рекламой Аида:
"Наш Аид самый чистый, самый светлый, самый глубокий, самый красивый в мире!", "Помни, что, плюясь в Лимбе, ты, быть может, плюешь в вечность!", "Сделаем десятый круг самым образцовым в Инферно!".
Поэтому я и полюбил парижское метро, дыру, мутный грязный воздух бесконечных коридоров. За невранье. За отсутствие показухи. За честность намерений и соответствие средств и способа выражения. Все эти месяцы в Париже, за исключением лишенного всякого юмора задвига первых недель, я не переставал радоваться неподтасованной действительности: облезлым фасадам Марэ, уличным
базарам, попрошайкам с испитыми рожами и лощеным хмырям, болтающим по телефону в кабинах серебряных ягуаров. Все - и собачье дерьмо и рододендроны было честным. Продавец в лавочке на углу пытался меня наколоть на три франка, пользуясь эмбрионным состоянием моего французского. Двое фликов честнейшим образом пытались мне втолковать, пользуясь жеваной картой города, где я живу. Фашист в кафе честнейшим образом занимался оскорблением соседа и лил ему на пиджак остывший кофе. Ему честно набили морду. Они, думал я, еще не знают, какие они счастливые. Их жизнь еще не разделили на пятилетки, не вычли из их жизней квадратный корень буржуазных предрассудков, не взяли их мертвой хваткой в скобки передовой морали. Они не знают, что такое быть мутантом.
Я чувствовал, что нас не просто обокрали там, дома. Нас наглым образом выебли во все возможные места и заставили клясться, что мы счастливы. Публично клясться.
Меня спрашивают: тебе не хочется назад?
Боже! Я с ужасом думаю об этом. Мне снятся, как и всем эмигрантам, знаменитые сны: я попал куда-нибудь на Арбат, визы нет, паспорта нет, ничего нет, ты снова заперт и приговорен - просыпаешься в холодном поту, и лишь голозадый гений свободы в небесах над Бастилией (в окне светает) успокаивает: я в Париже...
Недалеко от нашего дома есть антикварная лавочка. Называется она Ностальгия. Золото на темно-зеленом. Единственная ностальгия, известная мне в этом городе.
* * *
Дипломат был от Никиты. Мы не переговорили и минуты. "Я должен бежать, сказал он. - Я здесь транзитом. Это вам". И он подтолкнул ко мне здоровенный чемодан. У меня не было денег пригласить посланца доброй воли на стаканчик. Но я сблефовал...
"Я правда не могу, - застегивал он плащ. - Мне надо бежать. Может быть, в другой раз. Я надеюсь, что ничего не испортилось".
"А?" - переспросил я.
"Икра, - он протягивал мне почти девичью руку, - здесь двадцать килограммов икры. Никита сказал, у вас проблемы..."
Я был Крезом! Я пер здоровенный сундук по подземным переходам и кряхтел: мне бы на такси и домой... Билет оказался негодным, пришлось, протолкнув чемодан, перепрыгивать вертушку. Я взмок, пока дотащился до дома. Кло валялась на постели, трепалась по телефону. Проигрыватель наяривал рэгги.
"Эй! - позвал я ее. - Ты когда-нибудь ела икру ложкой?"
Она пришла. В одном сапоге, словно собиралась сбежать, да передумала.
"Русский юмор?"
Я взломал чемодан - знакомые синие двухкилограммовые банки, в газету завернуты коробки кубинских сигар. Ах, Никитка... Я убрал в холодильник девять - там было пусто, а десятую поставил на стол. Открывать икру - наука. Срезал резиновую ленту, потянул крышку. После четырех столовых ложек она начала канючить. Хвала небесам, канючила она всегда по-французски, можно было не вникать....
"Я есть хочу! - это я разобрал.- У нас даже хлеба нет!.."
Мне и самому пустая икра больше не лезла в глотку. Я взял с мойки чашку, получится грамм сто, с верхом нагрузил ее икрой, прихватил куртку. Хозяин углового магазина улыбался - мы всегда шутили друг с другом, он немного знал английский.
"Махнемся?" - сказал я, протягивая ему чашку.
"Qu'est се que c'est ca?" - он понюхал.
"Икра",- я гордо улыбался...
Я получил масло и хлеб, взял две бутылки мюскаде, молоко, джем и кофе на утро. Я помахал ему на прощанье:
" Bonne soiree, старикан..."
Дома Кло, разрезав багет, намазала маслом и выложила с полкило икры. Мы пили вино и ржали как идиоты. Чек должен был прийти послезавтра.
"А послезавтра,- сказала она с полным ртом, - суббота и всё закрыто..."
