Том 6. Заклинательница змей - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" (читать полные книги онлайн бесплатно txt) 📗
Получивши от Пучкова это обещание, скрепленное неоднократно честным словом и крепким рукопожатием, Шубников быстро ушел. Пучков надел соломенную шляпу, взял свою тросточку и отправился домой. По дороге он думал, что речь идет о Вере, и пенял на себя, что взялся за такое щекотливое и неприятное дело. В глазах его было мечтательное более обычного выражение, тросточка особенно нервически и тонко посвистывала, описывая быстрые круги в воздухе, а иногда вырывалась из рук. Пучков не без робости соображал, как же это он станет говорить с таким резким, суровым и гордым человеком, как Соснягин, о таком деле. Думал, не лучше ли сказать это сначала Вериной матери. Хотел было отложить до завтра, потому что утро вечера мудренее, но тотчас же ему пришла в голову мысль, что непоправимое событие может совершиться в любую ночь, даже и в эту. При этой мысли у него от страха похолодели ноги, тросточка вырвалась из рук и угодила прямо в спину высокому и тонкому человеку в блузе, засыпанной фарфорового пылью. Тот обернулся, — Пучков узнал Соснягина.
«Поразительное совпадение!» — думал Пучков, холодея.
После обеда Шубников, многозначительно подмигнувши Николаю, пошел к нему. Там, с обычными гримасами и ужимками, он рассказал Николаю, будто бы от одного знакомого человека, который служит у нотариуса, узнал о завещании Горелова в пользу рабочих. Не сказал, что в пользу Веры, потому что это могло бы смягчить злость Николая: пожалуй, решил бы, что если Вера и отвергает его свободную любовь, то согласится выйти за него замуж, да еще будет рада такой чести.
Николай осатанел от злости. Вопил, неистово мечась по комнате и бешено топая ногами при каждом сильном слове:
— Да он с ума сошел, старый черт! Да это грабеж на большой дороге! Да на него надобно опеку наложить!
— Вы подумайте еще и о том, — говорил Шубников, — какие волнения поднимутся на других фабриках, когда там прослышат, какое счастье привалило гореловским рабочим.
— На чужие фабрики мне наплевать, — злобно говорил Николай, — пусть хоть все они к черту провалятся! Моих фабрик пусть он от меня отнимать не смеет! Я его осрамлю, я это на весь свет разблаговещу! Я буду просить, чтобы назначили опеку.
— Опека опекой, — отвечал Шубников, — но это история длинная и довольно скандальная.
— Плевать мне на скандал! — вопил Николай, — я на все пойду, я у него из горла мой кусок вырву!
Шубников настойчиво продолжал:
— Но вы все-таки обратите внимание пока и на это обстоятельство, относительно других фабрик. Ведь это бунтом пахнет. Будь я на вашем месте, я бы поговорил по секрету с жандармским полковником. Он, может быть, прекратит всю эту затею без малейшего шума.
— Идея! — радостно воскликнул Николай. — Сейчас же еду в город!
— Теперь поздно, можете и не застать Солодовского, лучше завтра утром, — сказал Шубников.
Но до утра ждать Николаю не терпелось.
— Все равно, зайду к Грабилину, перехвачу хоть сотни две, переночую где-нибудь в городе.
И неистовым голосом завопил в домашний телефон, чтобы ему заложили немедленно пролетку ехать в город.
Николай потратил полчаса на тщательный туалет и спустился в обширный и темноватый холл. Там он застал Башарова и Елизавету, одетых по-городскому. Елизавета стояла перед узким окном рядом с выходною дверью, постукивая концом розового китайского зонтика, ни на какую потребу, кроме зависти пустых девчонок, не годного. Башаров сидел в кресле у праздного камина и докуривал сигару. Он сказал:
— Я слышал от кучера, что ты едешь в город. Вот и кстати, поедем вместе.
— Но у меня пролетка, — начал было Николай.
Башаров, делая вид, что не замечает его недовольного лица, сказал:
— Я уже распорядился, чтобы дали не пролетку, а коляску. Мы с Елизаветою собрались в театр, там сегодня гастрольный спектакль, для Сонохты и то — нечто вроде чего-то.
Николаю было досадно, но ничего не оставалось делать, как согласиться. Подана была четырехместная коляска, и Николай уселся на переднем сиденье, спиною к кучеру, что ему всегда не нравилось.
Елизавета все еще дулась и почти ничего не говорила. Башаров говорил по-французски, — чтобы не понял сурово торчавший на козлах кучер:
— Объясни мне, пожалуйста, Николай, что происходит в нашем доме? Все движутся и говорят, как автоматы, внутри которых самое интересное замкнуто и ключ спрятан. Твоя мать ходит с нездешним видом. Милочка ничего не понимает, ты чем-то наполнен взрывчатым, профессор печален и великолепен, как Герцен на могиле Огарева, у твоего отца удивительно странный вид.
— Мой отец сошел с ума! — яростно закричал Николай.
— О! — протяжно сказала Елизавета.
И с видом страдалицы приложила тонкий палец в тесной лайке к правому виску, точно вскрик Николая причинил ей жестокую мигрень.
— О! — повторил за нею Башаров, — ты выражаешься слишком сильно. Скажи, ради Бога, по возможности спокойно, в чем дело.
Николай, ни минуты не думая о том, зачем он это делает, стремительно и злобно рассказал, что отец влюбился в фабричную работницу, что по этой причине он равнодушен к адюльтеру своей жены с профессором, когда же Николай, оберегая честь семьи, попытался открыть отцу глаза на эту связь, отец на него же взбесился, сделал ему страшную сцену, совсем неприлично стал обниматься и лизаться с любовником своей жены, а его, Николая, намеревался лишить наследства и с этою целью пишет завещание в пользу рабочих.
Елизавета, слушая все это с очевидным удовольствием, то и дело вставляла язвительные словечки:
— Как все это неприлично! Как все это скандально! Это может быть только в России! Как это похоже на кузину, которая дерется!
Башаров слушал молча и с большим любопытством. Он должен был сначала узнать все до конца и уже только потом подумать, почувствовать и реагировать. А вообще-то, все это ничуть не противоречило его общему настроению в этот приезд к брату, — не нравилось, сразу казалось неприличным.
Окончивши рассказ, Николай долго еще изливал свои чувства. Елизавета наконец замолчала и сидела, презрительно поджимая губы. Она думала, что сын стоит своего отца и не лучше своей сестры и что вся эта родственная ей, к сожалению, волжская семья не может выдержать никакого сравнения с почтенными семьями того же круга в Германии, Франции и Англии.
Вдруг из-за поворота дороги послышалось негромкое и не совсем стройное пение:
Вставай, поднимайся, рабочий народ.
Башаров позеленел от злости и от страха. Елизавета испуганно вскрикнула и прижалась к отцу, пытаясь в то же время скрыть под своею легкою накидкою цвета сомон надетые на ней ценные побрякушки: осыпанные брильянтами золотые часики на паутинно-тонкой золотой цепочке, брошь, браслет, — как бы не ограбили.
— Что же это, опять здесь бунт начинается? — спросил Башаров скрипучим более обычного голосом.
Николай повернулся на своем месте и злобно смотрел на дорогу. Из-за кустов выдвинулось десятка два рабочих. Увидев гореловскую коляску, они замолчали и угрюмо смотрели на проезжающих. Когда коляска проехала мимо них, послышался отрывочный говор, смех. До ушей Николая донеслось слово:
— Лоботряс!
Николай сделал вид, что не слышит, и говорил:
— Нет, это не бунт, а просто прогуливаются апаши с нашей или с какой-нибудь другой фабрики. Но я не хотел бы встретиться с ними где-нибудь в пустом месте. И эти разбойники — наследники наших фабрик! Для этих господ я должен уступить мое достояние! Нет, я на это никогда не соглашусь. Я приму свои меры.
— Что же ты хочешь сделать? — спросил Башаров.
— Поговорю прежде всего с Солодовским, — отвечал Николай.
— Это кто же?
— Здешний начальник жандармов.
Елизавета презрительно глянула на Николая и отвернулась. Николай вытаращил глаза, выпрямился и приготовился отразить все возражения. Башаров подумал, поморщился, пожевал губами, потом сказал тихо и веско:
— Пожалуй, это — самое умное, что можно сделать. Конечно, такое завещание колеблет фундамент общественного порядка.
