КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Орлов Владимир Викторович (смотреть онлайн бесплатно книга .TXT) 📗
– Не волнуйтесь вы эдак! - последовало успокоительное заверение. - Обнаружится где-нибудь ваша кособокая бочка!
– Какая она моя! - возмутился Соломатин. - И какое отношение бочка имеет к случаю с Павлыш! Вы издеваетесь надо мной?
– Я не издеваюсь, - тихо произнес Игнатьев. - Да и что значили бы для вас мои издевки? Существенны для человека лишь издевки судьбы. А про бочку - это я ради красного словца… Пропажи не безнадежны. Пропавшее часто обнаруживается. Даже то, что пропало из памяти и стало утаенным…
– Из моей памяти? - резко спросил Соломатин.
– Я этого не сказал, - встал Игнатьев…
И теперь вот после поливания кактуса явились Соломатину пафосные мысли о боевом кличе. Экий отважный попрыгун! «Действуй, если созрел! - осадил себя Соломатин. - А сопли не разводи! И пафос умерь!»
Совсем не лишними оказались сейчас возникшие у него соображения о пролитиях крови и беседах со следователем Игнатьевым.
Совсем не лишними.
35
И тут как раз исчез дом номер три по Камергерскому переулку.
Сообщили об этом то ли в «Дорожном патруле», то ли в «Местном времени» Второго канала, сообщили коротко, без достойных и тем более занимательных подробностей. Исчез себе и исчез.
Как это следовало понимать? В довоенном сочинении Агнии Барто «Дом переехал» здание тоже пропадало. С утра оно стояло на Тверской, а к вечеру - нате вам! - исчезло. Позже выяснилось, что оно и не исчезало. Умными способами предвоенных пятилеток, не выдворив на тротуары жильцов с паспортами и скарбом, его передвинули куда следует. А дом был не маленький, в четыре или в пять этажей, стилизованный под терем, весь в цветных изразцах. Расширяли парадную улицу государства, освобождали места для зданий державного соответствия. Переехавшее строение и теперь стоит во дворе, на северных задах Камергерского переулка.
Нынче же было заявлено категорично. Исчез. Не переехал, а исчез. Но как исчез? Или пропал? Сам, что ли, ушел куда-то? Не объявив родственникам причин и пути следования? Или его продали коллекционеру, и он стоит сейчас павильоном, скажем, в холодном, продуваемом ветрами лондонском дворе бедолаги Березовского? Впрочем, и в Шанхае разводят теперь версальские дворцы.
Этими своими вздорными соображениями я отвлекал себя. Не знакомая ли мне серая громадина с досками Собинова и Кассиля, в коей комфортно процветала наша закусочная, пропала? Понимал, что дурью маюсь. Знал прекрасно, что дом номер три - тот самый, чей правый подъезд нервно украшала «Волна» Анны Голубкиной. Но не мог этакий дом исчезнуть, не мог! Впрочем, в какое время мы живем, напомнил я себе.
В новостных программах о доме номер три я ничего более не услышал. И успокоился. Наверняка, кто-то втиснул в авторский текст несуразицу. И забыл о ней. Или пошутил на спор, имея в виду ящик пива. Шутники и в смутные времена не переводятся. Мне бы сидеть за рабочим столом и свои тексты выводить ручкой, а я нажимал на кнопки пульта, перепрыгивая с канала на канал. Узнал о том, что тридцатидвухлетняя посетительница Москвы из шахтерского городка Новоград-Волынского в «Макдональдсе» на Пушкинской сломала зуб об овощной салат, обвинила администрацию в черствости обслуживания, подала в суд и потребовала двенадцать с половиной тысяч долларов в возмещение духовно-романтического ущерба (с детства мечтала о «Макдональдсе»). Предъявили блондинку с ущербом и сломанный зуб. Узнал я и о новой форме услуг в Китае. Там завели ферму свиней с мытыми шкурами. Вызвали художника из Бельгии, и тот на мытый материал стал наносить наколки. Сначала черно-белые, класса «не забуду мать родную» (на английском, иероглифы не имели сбыта) и с эротическими банальностями. Потом пошло настоящее искусство. И цветное. На спинах и боковых полотнах возникали мадонны, любительницы абсента, подсолнухи от Ван Гога и портреты из галереи Шилова. Доход же ферме приносило вот что. Любой ценитель мог заказать бельгийцу выколоть, где соответствовало, портрет возлюбленной. Правда, практика бизнеса показала, что самыми ценными стали заказы на изображения неверных жен и зазнавшихся любовниц. Шкуры с картинами бельгийца улетали во множество стран. Некоторые же гурманы предпочитали шкурам сырокопченые окорока с видами милых, но досадивших им дам на съедобных местах.
Такую вот информационную дребедень я выслушивал часа два. И не слова не прозвучало о доме номер три по Камергерскому переулку.
«Успокойся! - говорил я себе. - Успокойся!» И не мог успокоиться. Паскудное предчувствие с крысиными усиками егозило где-то рядом. Слишком многое в моей жизни было связано с домом номер три.
Уже у Телеграфа я в который раз понял, что я остолоп, а возможно, стал и тугоухим. Если бы случилось нечто диковинное, на том берегу Тверской должен был бы толпиться обескураженный народ, не исключались бы оцепление и пожарные автомобили. Нет, тихий Чехов томился в одиночестве, скорее всего в размышлениях о двадцати трех премьерах «Вишневого сада», а за ним в глубине Камергерского я увидел лишь двух-трех прохожих.
Мне по известной причине был противен теперь Камергерский переулок. Но коли уж я себя сюда погнал, почему мне было не прогуляться хотя бы и по Камергерскому? Тем более что дождь не капал и ветер не гремел рекламными растяжками. Одолев подземный переход, я поклонился Антону Павловичу, прошагал метров десять и встал.
Дома номер три по Камергерскому переулку не было.
Еще вчера он стоял. А сегодня здесь ничего не стояло.
«Мираж, что ли? - гадал я. - Видение какое?»
Но мираж или видение позволили бы явиться взору, пусть и внутреннему, какому-либо объему в самых разнообразных, чаще всего привлекательных формах. Никаких объемов передо мной не было. Я наблюдал пустоту.
Не было на месте дома номер три и дыры. От серой боковой стены дома номер пять (увы, без закусочной) и до служебного входа в театр с кордегардией, где размещались лавка колониальных чаев и кассы, находилась теперь гладкая площадка, похоже, чисто выметенная. Но если тротуары и мостовая Камергерского были юбилейно вымощены декоративной брусчаткой, то пустоту будто наспех покрыли простеньким асфальтом.
Я опустился на скамью с подлокотниками в стиле модерн. В метре от меня отдыхал благополучный на вид господин, с сумкой, правда, потрошителя мусорных баков.
– Вы ко мне? - открыл он глаза.
– Если позволите, - сказал я. - Вы давно здесь… занимаетесь созерцанием?
Вопрос я задал зряшный и на всякий случай. По житейскому опыту знал: муниципальные машины с грохотом опустошают здешние мусорные баки, особенно богатые, на задах молочного магазина, сразу после шести. А сумка моего собеседника убеждала в утренних удачах его охоты. Да и пакет рядом с ней стоял с отменной добычей.
– Я круглосуточный, - заявил господин.
– И местность эту вы знаете?
– Имею представление…
– И давно здесь не стоит… этот?…
– Кто?
– Дом.
– Который с птицей, что ли? С утра. С полседьмого. Я протер глаза, а его нет. А только что был.
– И что вы сделали?
– А что мне надо было делать? Шойге, что ли, звонить? Океанская волна, мол, накатила. Или в милицию? Это те, которые по утрам выгуливают собак, пусть звонят в милицию. А мне-то что? Ну стоял. А теперь не стоит. Странный вы человек, ей-богу…
Последние слова собеседник произносил с растяжением гласных и зевотой, я перестал его интересовать, веки его снова склеились. Правда, перед тем он сумел как бы выдохнуть:
– Бочка… Упала бочка…
– Какая бочка? Какая бочка? - не выдержал я и принялся тормошить соседа. - Откуда упала?
– Отстань со своей бочкой… - вышептал сосед, оттолкнул меня, так и не открыв глаз, прихватил сумку с пакетом, перенес их от меня (от греха?) подальше и уперся в мой бок рифлеными подошвами кроссовок.
«Может, и меня он видел во сне? - задумался я. - И театр, и бочку… А не нахожусь ли и я внутри сновидения?» Не во сне ли я смотрел телевизор, не во сне ли и теперь я стою на брусчатке Камергерского? Впрочем был годами проверенный и точный, как удар левой ноги футболиста Карвалью, способ одолеть сомнения или утвердить их. Совсем недавно я вспоминал о том, что ни в каких снах, пусть и самых сюжетно-упоительных и даже навеянных обещаниями скорого гонорара, мне не удавалось ни выпить, ни съесть чего-либо. И голоден был, и жаждал. Но не получалось.
