Том 1. Тяжёлые сны - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" (е книги .txt) 📗
«Точно над больным!» — злобно думает он.
Его мысли перебиваются, он досадливо двигается и кусает губы. Мама наконец замечает это и уходит из комнаты.
Но Володя не чувствует облегчения. Он терзается раскаянием, что показал свое нетерпение. Он пробует заниматься, — и не может. Наконец он идет за мамой.
— Мама, зачем же ты ушла? — робко спрашивает он.
Ночь под праздник. Перед образами теплятся лампады.
Поздно и тихо. Мама не спит. В таинственном сумраке спальни она стоит на коленях, молится и плачет, всхлипывая по-детски.
Ее косы бегут на белое платье; плечи ее вздрагивают. Умоляющим движением подымает она руки к груди и заплаканными глазами смотрит на икону. Лампада на цепях еле заметно зыблется от ее горячего дыхания. Тени колышутся, толпятся в углах, шевелятся за киотом и лепечут что-то тайное. Безнадежная тоска в их лепете, неизъяснимая грусть в их медленно зыбких колыханиях.
Мать встает, бледная, с широкими, странными глазами, и колеблется на ослабевших ногах. Тихо идет она к Володе. Тени обступают ее, мягко шуршат за ее спиною, ползут у ее ног, падают, легкие, как паутина, к ней на плечи и, заглядывая в ее широкие глаза, лепечут непонятное.
Она осторожно подходит к кровати сына. В лучах лампады лицо его бледно. На нем лежат резкие, странные тени. Не слышно дыхания, — он спит так тихо, что маме страшно. Она стоит, окруженная смутными тенями, обвеянная смутными страхами.
Высокие церковные своды темны и таинственны. Вечерние песни подымаются к этим сводам и звучат там торжественной грустью. Таинственно, строго смотрят темные образа, озаренные желтыми огоньками восковых свечей. Теплое дыхание воска и ладана наполняет воздух величавой печалью.
Евгения Степановна поставила свечу перед иконою Богоматери и стала на колени. Но молитва ее рассеянна. Она смотрит на свою свечу. Огонь ее зыблется. Тени от свеч падают на черное платье Евгении Степановны и на пол и отрицательно колышутся.
Тени реют по стенам церкви и утопают вверху, в этих темных сводах, где звучат торжественные, печальные песни.
Другая ночь.
Володя проснулся. Темнота обступила его и беззвучно шевелится.
Володя высвободил руки, поднял их и шевелит ими, устремляя на них глаза. В темноте он не видит своих рук, но ему кажется, что темные тени шевелятся перед его глазами…
Черные, таинственные, несущие в себе скорбь и лепет одинокой тоски…
А маме тоже не спится, — тоска томит ее.
Мама зажигает свечу и тихонько идет в комнату сына, взглянуть, как он спит.
Неслышно приотворила она дверь и робко взглянула на Володину кровать.
Луч желтого света дрогнул, на стене, пересекая Володино красное одеяло. Мальчик тянется руками к свету и с бьющимся сердцем следит за тенями. У него даже нет вопроса: откуда свет?
Он весь поглощен тенями. Глаза его, прикованные к стене, полны стремительного безумия.
Полоса света ширится, тени бегут, угрюмые, сгорбленные, как бесприютные путницы, торопящиеся донести куда-то ветхий скарб, который бременит их плечи.
Мама подошла к кровати, дрожа от ужаса, и тихо окликнула сына:
— Володя!
Володя очнулся. С полминуты глядел он на маму широкими глазами, потом весь затрепетал, соскочил с постели и упал к маминым ногам, обнимая ее колени и рыдая.
— Какие сны тебе снятся, Володя! — горестно воскликнула мама.
— Володя, — сказала мама за утренним чаем, — так нельзя, голубчик; ты совсем изведешься, если и по ночам будешь ловить тени.
Бледный мальчик грустно опустил голову. Губы его нервно вздрагивали.
— Знаешь, что мы сделаем? — продолжала мама. — Мы лучше каждый вечер вместе понемножку поиграем тенями, а потом и за уроки присядем. Хорошо?
Володя слегка оживился.
— Мамочка, ты — милая! — застенчиво сказал он.
На улице Володя себя чувствовал сонно и пугливо. Расстилался туман, было холодно, грустно. Очерки домов в тумане были странны. Угрюмые фигуры людей двигались под туманной дымкой, как зловещие неприветливые тени. Все было громадно необычайно. Лошадь извозчика, который дремал на перекрестке, казалась из тумана огромным, невиданным зверем.
Городовой посмотрел на Володю враждебно. Ворона на низкой крыше пророчила Володе печаль. Но печаль была уже в его сердце, — ему грустно было видеть, как все враждебно ему.
Собачонка с облезлой шерстью затявкала на него из подворотни, — и Володя почувствовал странную обиду.
И уличные мальчишки, казалось, хотели обидеть и осмеять Володю. В былое время он бы лихо расправился с ними, а теперь боязнь теснилась в его груди и оттягивала вниз обессилевшие руки.
Когда Володя вернулся домой, Прасковья отворила ему дверь и посмотрела на него угрюмо и враждебно. Володе сделалось неловко. Он поскорее ушел в комнаты, не решаясь поднять глаз на унылое Прасковьино лицо.
Мама сидела у себя одна. Были сумерки, — и было скучно.
Где-то мелькнул свет.
Володя вбежал, оживленный, веселый, с широкими, немного дикими глазами.
— Мама, лампа горит, поиграем немножко.
Мама улыбается и идет за Володей.
— Мама, я придумал новую фигуру, — взволнованно говорит Володя, устанавливая лампу. — Погляди… Вот видишь? Это — степь, покрытая снегом, — и снег идет, метель.
Володя поднимает руки и складывает их. По колени в снегу. Трудно идти. Один. Чистое поле. Деревня далеко. Он устал, ему холодно, страшно. Он весь согнулся, — старый такой.
Мама поправляет Володины пальцы.
— Ах! — в восторге восклицает Володя, — ветер рвет с него шапку, развевает волосы, зарывает его в снег. Сугробы все выше. — Мама, мама, слышишь?
— Вьюга.
— А он?
— Старик?
— Слышишь, стонет?
— Помогите!
Оба бледные, смотрят они на стену. Володины руки колеблются, — старик падает.
Мама очнулась первая.
— Пора и за дело, — говорит она.
Утро. Мама дома одна. Погруженная в бессвязные, тоскливые думы, она ходит из комнаты в комнату.
На белой двери обрисовалась ее тень, смутная в рассеянных лучах затуманенного солнца. Мама остановилась у двери и подняла руку широким, странным движением. Тень на двери заколебалась и зашептала о чем-то знакомом и грустном. Странная отрада разлилась в душе Евгении Степановны, и она двигала обеими руками, стоя перед дверью, улыбалась дикой улыбкой и следила мелькание тени.
Послышались Прасковьины шаги, и Евгения Степановна вспомнила, что она делает нелепое.
Опять ей страшно и тоскливо.
«Надо переменить место, — думает она. — Уехать куда-нибудь подальше, где будет новое».
«Бежать отсюда, бежать!»
И вдруг вспоминаются ей Володины слова:
— И там будет стена. Везде стена.
«Некуда бежать!»
И в отчаянии она ломает бледные, прекрасные руки.
Вечер.
В Володиной комнате на полу горит лампа. За нею у стены на полу сидят мама и Володя. Они смотрят на стену и делают руками странные движения.
По стене бегут и зыблются тени.
Володя и мама понимают их. Они улыбаются грустно и говорят друг другу что-то томительное и невозможное. Лица их мирны, и грезы их ясны, — их радость безнадежно печальна, и дико радостна их печаль.
В глазах их светится безумие, блаженное безумие.
Над ними опускается ночь.
Червяк
Ванда, смуглая и рослая девочка лет двенадцати, вернулась из гимназии румяная с мороза и веселая. Шумно бегала она по комнатам, задевая и толкая подруг. Они опасливо унимали ее, но и сами заражались ее веселостью и бегали за нею. Они, однако, робко останавливались, когда мимо них проходила Анна Григорьевна Рубоносова, учительница, у которой девочки жили на квартире. Анна Григорьевна сердито ворчала, хлопотливо перебегая из кухни в столовую и обратно. Она была недовольна и тем, что обед еще не готов, а Владимир Иванович, муж Анны Григорьевны, должен сейчас вернуться из должности, и тем, что Ванда шалила.
