Автопортрет - Каралис Дмитрий Николаевич (бесплатные полные книги .txt) 📗
Венгерские впечатления не записывал, а Париж у меня в отдельном блокноте.
ПАРИЖ
8 сентября 1991 г.
Лечу в Париж. Толкотня и неразбериха в международном зале Пулково. Таможенные декларации только на французском и польском языках. Заглядываем друг другу через плечо. Темно, холодно, пар изо рта. Грубые служащие "Аэрофлота", так и читается на их лицах: "А ты что, хотел, чтобы тебя за рубли на руках носили, да?" Ольга провожала меня на тот случай, если что-то выкинут из багажа. Обошлось...
Полетели...
Я сел рядом с правым крылом - салон для курящих. Поставил большую сумку в ногах слева. Подошла девица с сердитым лицом, за ее спиной - парень.
- У вас свободно? - выдавила.
- Свободно, но вот сумка... Мешать, наверное, будет...
- Это ваши проблемы!
Чую - скандалистка; наша, из очереди. Тронул сумку для вида - тяжелая, длинная, на полку нельзя.
- Сзади много свободных мест, - говорю.
- Вы что же, хотите один три места занимать?
Я пожал плечами: именно этого я и хотел - в одиночку пролететь над Европой.
Ушли...
Балтийское море внизу. Кораблики белые с белым кильватерным следом за кормой. След - раз в десять длиннее кораблика. Пролетели Гамбург. Облачно. По проходу возят тележки с сувенирами и напитками. Шали шерстяные с кистями. Большие, цветастые. Приценился - 150 франков! Это тридцать долларов. А на наши деньги - кошмар! - больше девятисот рублей. Почти 1000!
Ну их в баню! У меня есть для подарков оренбургский пуховой платок и платок с цветами из магазина "Народные промыслы". Обойдемся. В моей вместительной сумке, купленной летом в Венгрии, лежат: две берестяные шкатулки и одна лаковая, глянцевый календарь с видами С-Петербурга, добытый в "Лавке писателей" у Марины Ивановны, книга "Эрмитаж", набор открыток с видами Ленинграда, три дымковские игрушки, обернутые в папиросную бумагу, янтарные бусы, две бутылки "Советского шампанского", две банки икры (таможенник, похоже, видел их на экране монитора, но пожалел меня), две бутылки "старки", три кожаных блокнота, два эстонских портмоне, куча ленинградских значков, два комплекта матрешек, шесть деревянных ложек (куда же без них русскому человеку!), деревянная хреновина для домохозяек скалка, молоток для отбивания мяса, поварежка, разделочная доска с петухами и десяток юбилейных рублей. А также... Ладно, хватит. Болтун - находка для шпиона.
Летим над Германией. Внизу - сквозь перистые облака - желто-зеленая геометрия полей. Изредка блеснет далекое стекло лучом солнца.
Полистал английский разговорник. Освежил кое-что.
Полистал французский разговорник. Пытаюсь запомнить: "Же экривен" - "Я писатель".
Какой я, к черту, писатель - не писал с весны ничего, кроме деловых бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в Париж на 5 дней. "Же редактер" - "Я редактор". Сначала хотел дней на десять. Но после Венгрии передумал - хватит и половины: тяжело быть чужим на празднике жизни. Денег меняют мало - только двести долларов, с языком плохо, да и то, что ты русский, мало кого приводит в восторг.
В Венгрии Имре сообщал знакомым, что мы из Ленинграда, но литовцы. "Литван, Ленинград" - это я понимал.
В Венгрии я видел плакаты - вид сзади: заплывшая жиром шея нашего полковника, фуражка на некрасивых ушах, слоноподобная спина под кителем, звезды на погонах. "Прощайте, товарищи..." Не хватает только отпечатка ботинка на спине. Одним словом, "Янки, гоу хоум!", как в журнале "Крокодил" начала шестидесятых.
Пошли на посадку. Самолет опаздывает, и графиня Наварина, наверняка, будет беспокоиться. А может, и не будет.
Беспокоилась графиня. Ох, беспокоилась, бедная.
Я каким-то образом просочился сквозь турникет паспортного контроля (таможни вообще не встретил), заполнил лишь анкету, где в графе "профессия" написал сначала "riter" - вот так научил меня английскому языку Кевин из штата Пенсильвания, потом исправился: "Writer" - все-таки мы, русские, быстро соображаем и не упорствуем в своих заблуждениях.
Здоровенный негр с пистолетом кивнул мне "О, кей!", и я въехал по движущейся ленте в просторный зал, где можно было курить, но дым в воздухе растворялся мгновенно, его не чувствовалось, и стал прикидывать, как графиня Наварина догадается, что я именно здесь, а не в другом зале, куда скользили такие же движущиеся лестницы. Поплутав по залу и не рискнув обзавестись тележкой, я пришел в "Meeting point" - точку встречи. Ждал-ждал - никого. Написал фломастером на большом конверте "Наварина Е.В.", поднял над головой, побродил. Ходили веселые люди с надписанными картонками, но никто не искал встречи со мной. Подошел к стойке регистрации, попросил объявить по радио, что мадам Наварину ждет Дмитрий Каралис, прибывший из Ленинграда. Объявили. Ни шиша. Минут сорок ждал в толчее. Пошел звонить. И вдруг две благообразные старушки подбежали ко мне, затараторили по-русски: "Вас там ждут, идемте с нами! Вы Караманлис, грек, там вас ждут! Мы видели фамилию! Спешим!" Ничего не понял, но пошел. Они бежали впереди, как две школьницы, и оглядывались на меня весело - сейчас, дескать, мы вас приведем, немного осталось. Живые светлые глаза, блондинки по возрасту, платочки... Сестры, показалось. И еще мелькнуло, что они, наверное, хорошо поют на пару.
Встретились.
Симпатичная такая тетя, дочка Марии Всеволодовны Навариной. Сколько лет - не определишь. От тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый шарфик, строгая юбка, улыбка, румянец.
- Здравствуйте, Димитрий Николаевич! Рада вас видеть!
- Здравствуйте, Елизавета Владимировна. - Я поцеловал графине ручку. Она, мне показалось, смутилась.
Поехали к Марии Всеволодовне - на обед.
Машину ведет легко, но без лихости. Новенький "пежо". Пять литров бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли.
Приехали. Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая, с покатой горушкой. Лифт деревянный. Коврики и цветочки на лестнице. Последний этаж. Стеклянная стена в квартирке и часть потолка стеклянная. Белые шелковые шторы. Африканские безделушки на полках - жили в Марокко после войны, муж служил управляющим в чьем-то имении. Там и дочки родились - Елизавета и Елена. А старший их брат погиб на войне с фашистами.
Марию Всеволодовну я знал по фотографии на книге. Я ее сфотографировал на фоне стеклянной стены с раскрытыми занавесками, за ними - парижские крыши.
- О-о, - говорит, - я теперь здесь литературная звезда! Скоро у меня еще две книги выйдут - "Чай у графини" и еще одна, название не придумала. Я разбогатела на старости лет. Что вы, я стала такая богатая! Дети меня опекают, гадают, кому я больше наследства оставлю... А я, может быть, никому не оставлю, - смеется. - Отдам чудной стране Франции - я ей всем обязана, я здесь своих детей вырастила, много нуждалась, секретарем работала, на фабрике рубашки шила - страшно, страшно вспоминать, но дети стали настоящими французами... Да, я пожалуй, завещаю деньги французскому правительству.
- Мама, ну что ты говоришь, Димитрию Николаевичу это вовсе неинтересно, - вздыхает дочка.
- А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала...
Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными курами и готовыми овощными салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели.
- Мама, врачи запрещают тебе много пить!
- Я всего третий бокал, это немного, ты ничего не понимаешь...
Аппетит, надо сказать, у нее был, как у новобранца, не скажешь, что мадам семьдесят восемь лет. Куриная нога просто трещала в ее зубах.
Икру и "старку" прибрали. Я все подарки сразу на круглый стол в гостиной выложил. Кроме янтарного ожерелья - не знал, кому подарить - матери или дочке. Потом, думаю, определюсь. Княгиня повела себя странно: завернула все мои знаки внимания в скатерть.
- Это все мне, Димитрий Николаевич? - смотрит на меня и держит рукой узел на столе. Казалось, еще секунда, и она закинет узел за плечо и уйдет с ним. Как беженка. Или как "Алитет" - в горы.
