Мелкий бес - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" (книга регистрации txt) 📗

Трепетов, сердито и обиженно фыркает. Кириллов смотрит на него боязливо.

Трепетов (презрительно). Мыслящие люди!

Опять фыркает. Молчит немного.

Трепетов (тоненьким и обиженным голосом). Не знаю, могут ли мыслящие люди служить затхлому классицизму!

Кириллов (нерешительно). Но вы, Георгий Семенович, не берете в расчет, что не всегда от человека зависит избрать свою деятельность.

Трепетов презрительно фыркает, чем окончательно сражает Кириллова и погружается в глубокое молчание. Кириллов обращается к Передонову, и тот говорит ему об инспекторском месте.

Передонов. Там у меня есть протекция, а только вот здесь директор пакостит, да и другие тоже. Всякую ерунду распускают. Так уж в случае каких справок обо мне, я вот вас предупреждаю, что это все вздор обо мне говорят. Вы этим господам не верьте.

Кириллов (поспешно и бойко). Мне, Ардальон Борисыч, нет времени особенно углубляться в городские отношения и слухи, я по горло завален делом. Если бы жена не помогала, я не знаю, как бы справился. Я нигде не бываю, никого не вижу, ничего не слышу. Но я вполне уверен, что все это, что о вас говорят, — я ничего не слышал, поверьте чести, — все это вздор, вполне верю. Но это место не от одного меня зависит.

Передонов. Вас могут спросить.

Кириллов (смотрит с удивлением). Еще бы не спросили, конечно спросят. Но дело в том, что мы имеем в виду…

На пороге показывается жена Кириллова.

Кириллова. Степан Иваныч, на минутку.

Кириллов выходит. Возвращается, усиленно шаркает и сыплет любезные слова Передонову.

Передонов. Так уж вы, если что…

Кириллов (быстро). Будьте спокойны, будьте спокойны, буду иметь в виду. Мы это еще не вполне решили, этот вопрос. Мы составляем школьную сеть. Из Петербурга выписали специалиста. Целое лето работали. Девятьсот рублей это нам обошлось. К Земскому собранию готовим. Удивительно тщательная работа, — подсчитаны все расстояния, намечены все школьные пункты.

Кириллов долго и подробно рассказывает о школьной сети, то есть о разделении уезда на мелкие участки, со школою в каждом. Передонов ничего не понимает, безнадежно тоскует. В этом доме его не хотят ни понять, ни выслушать. Потерянный день. Кириллов с женой о Передонове.

Кириллова. Я думаю, что этому субъекту лучше не говорить, что мы имеем в виду Красильникова. Этот субъект мне подозрителен, — он что-нибудь нагадит Красильникову.

Кириллов (проворно шепчет). Ты думаешь? Да, да, пожалуй. Так неприятно.

Хватается за голову. Жена смотрит на него с деловитым сочувствием.

Кириллова. Лучше совсем ничего ему об этом не говорить, как будто и места нет.

Кириллов. Да, да, ты права. Но я побегу. Неловко.

Убегает в кабинет.

После реплики Валерии — (с. 336) [7]

— С малюсеньким связалась, — было:

Людмила. Всю эту ночь мне снились такие знойные сны!

Лариса. Расскажи, Людмилочка.

Людмила. Мне снилось сначала, что я лежу в душно натопленной горнице, и одеяло сползает с меня и обнажает мое горячее тело. И вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в мою опочивальню и поднимается, ползет по дереву.

Дарья. Откуда тут дерево взялось?

Людмила. По ветвям моих нагих, прекрасных ног. Ах, только сон!

Валерия. Что же дальше?

Людмила. Не помню. Потом приснилось мне озеро в жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, — и я лежала на берегу нагая, — с золотым гладким венцом на лбу.

Лариса. Как Леда, как белая Леда, мать красоты.

Людмила. Пахло теплою застоявшеюся водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, — и вода была темная, зловеще-спокойная, и по воде плыл белый лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и с громким шипеньем приблизился, обнял меня. Стало сладко и жутко. И наклонилось надо мною Сашино лицо на шее лебедя.

Дарья. Ну, конечно, я так и знала, что без Саши и сон не в сон.

Валерия. А у змея, у кольчатого?

Людмила. Что у змея?

Валерия. Тоже было Сашино лицо?

Людмила. До синевы бледное, с темными, загадочно-печальными глазами. И синевато-черные ресницы, ревниво закрывая их чарующий взор, опускались тяжело, страшно. Я просыпалась, и опять засыпала, и опять видела сны.

Валерия. Ну, Людмилочка, рассказывай дальше, не останавливайся.

Людмила. Потом приснилась мне великолепная палата с низкими, грузными сводами. В ней толпились нагие, сильные, прекрасные отроки.

Лариса. И Саша был?

Людмила. Да. И краше всех был Саша. Я сидела высоко, и нагие отроки передо мною по очереди бичевали друг друга.

Валерия. Жестокий сон!

Людмила. Жестокий? Нет, там царствовала радость. Это было, как соревнование в мужестве и терпении. Положили на пол и Сашу, головою ко мне, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал. И я хохотала, как иногда во сне, когда вдруг усиленно забьется сердце, — смеются долго, неудержимо, смехом самозабвения и смерти. Утром проснулась и почувствовала опять, и еще яснее, чем прежде, что влюблена в него.

Валерия. Влюбилась, — и плачет.

Людмила. Так нетерпеливо хочу его увидеть! И так досадно думать, что увижу только одежды его, его скучную, серую блузу!

Лариса. Ведь как же иначе, Людмилочка!

Людмила. Как глупо, что мальчишки не ходят обнаженные!

Дарья. Ну, это по нашей-то погоде!

Людмила. Или хоть босые, как уличные мальчишки. Я люблю смотреть на них за то, что они ходят босиком, иной раз высоко обнажая ноги. Точно стыдно иметь тело, что даже мальчишки прячут его!

Саша. Конечно, стыдно. Почти у всех в наше время такое несовершенное тело.

Людмила. Когда он целует мои руки, — здесь, и до самого локтя, и выше, — я чувствую близко его стройное, сильное тело. Оно прекрасно, я уверена в этом. Хоть бы раз взглянуть на прелесть этого тела, хоть бы раз!

После реплики Саши: — (с. 340) — Три духа живут в цикламене, — было:

Людмила. А уж и красив ты, Саша.

Саша. Тоже придумала! Это вот вы красивая и нарядная!

Людмила. Разве нарядная? Видишь, босая.

Саша. Уж ты всегда нарядная.

Людмила. А ты всё хорошаешь, Саша.

Саша (застенчиво смеясь). Придумаете тоже! Я же не барышня, чего мне хорошать!

Людмила. Лицо прекрасное, а то-то тело! Покажи мне хоть до пояса.

Саша. Ну вот еще, что выдумали?

Людмила. А что такое? Что у тебя за тайны?

Саша. Еще войдет кто.

Людмила. Кому входить? Да мы пойдем в мою комнату, дверь запрем и на задвижку, и никто не попадет, даже сестрицы не увидят.

Саша. Не надо, Людмилочка.

Людмила. Глупый, отчего не надо? (Вдруг плачет).

Саша. Что же вы плачете, милая Людмилочка?

Людмила. Растаешь, что ли, глупый мальчишка, если с голыми плечами посидишь? Загоришь, боишься? Красота и невинность с тебя слиняют?

Саша. Да зачем тебе это, Людмилочка?

Людмила (страстно). Зачем? Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа. Не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, — сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.