Тарас Бульба (иллюстрации Кукрыниксов) - Гоголь Николай Васильевич (мир бесплатных книг TXT) 📗
как молодому человеку, – и сами знаете, панове, – без войны не можно
пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
«Он хорошо говорит», – подумал Бульба.
– Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для того, чтобы
нарушить мир: сохрани бог! Я только так это говорю. Притом же у нас храм
божий – грех сказать, что такое: вот сколько лет уже, как, по милости божией,
стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа
без всякого убранства. Хотя бы серебряную ризу кто догадался им выковать!
Они только то и получили, что отказали в духовной иные козаки. Да и даяние
их было бедное, потому что почти всё пропили еще при жизни своей. Так я
все веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурменами: мы обещали
султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону
нашему.
– Что ж он путает такое? – сказал про себя Бульба.
– Да, так видите, панове, что войны не можно начать. Рыцарская честь не
велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних
молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии[[18]]. Как думаете, панове?
– Веди, веди всех! – закричала со всех сторон толпа. – За веру мы готовы
положить головы!
Кошевой испугался; он ничуть не хотел подымать всего Запорожья: разорвать
мир ему казалось в этом случае делом неправым.
– Позвольте, панове, еще одну речь держать!
– Довольно! – кричали запорожцы, – лучше не скажешь!
– Когда так, то пусть будет так. Я слуга вашей воли. Уж дело известное, и по
Писанью известно, что глас народа – глас божий. Уж умнее того нельзя
выдумать, что весь народ выдумал. Только вот что: вам известно, панове, что
султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся
молодцы. А мы тем временем были бы наготове, и силы у нас были бы
свежие, и никого б не побоялись. А во время отлучки и татарва может
напасть: они, турецкие собаки, в глаза не кинутся и к хозяину на дом не
посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят. Да если уж
пошло на то, чтобы говорить правду, у нас и челнов нет столько в запасе, да и
пороху не намолото в таком количестве, чтобы можно было всем
отправиться. А я, пожалуй, я рад: я слуга вашей воли.
Хитрый атаман замолчал. Кучи начали переговариваться, куренные атаманы
совещаться; пьяных, к счастью, было немного, и потому решились
послушаться благоразумного совета.
В тот же час отправились несколько человек на противуположный берег
Днепра, в войсковую скарбницу, где, в неприступных тайниках, под водою и в
камышах, скрывалась войсковая казна и часть добытых у неприятеля оружий.
Другие все бросились к челнам, осматривать их и снаряжать в дорогу. Вмиг
толпою народа наполнился берег. Несколько плотников явились с топорами в
руках. Старые, загорелые, широкоплечие, дюженогие запорожцы, с проседью
в усах и черноусые, засучив шаровары, стояли по колени в воде и стягивали
челны с берега крепким канатом. Другие таскали готовые сухие бревна и
всякие деревья. Там обшивали досками челн; там, переворотивши его вверх
дном, конопатили и смолили; там увязывали к бокам других челнов, по
козацкому обычаю, связки длинных камышей, чтобы не затопило челнов
морскою волною; там, дальше по всему прибрежью, разложили костры и
кипятили в медных казанах смолу на заливанье судов. Бывалые и старые
поучали молодых. Стук и рабочий крик подымался по всей окружности; весь
колебался и двигался живой берег.
В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоявшая на нем
толпа людей еще издали махала руками. Это были козаки в оборванных
свитках. Беспорядочный наряд – у многих ничего не было, кроме рубашки и
коротенькой трубки в зубах, – показывал, что они или только что избегнули
какой-нибудь беды, или же до того загулялись, что прогуляли все, что ни
было на теле. Из среды их отделился и стал впереди приземистый, плечистый
козак, человек лет пятидесяти. Он кричал и махал рукою сильнее всех, но за
стуком и криками рабочих не было слышно его слов.
– А с чем приехали? – спросил кошевой, когда паром приворотил к берегу.
Все рабочие, остановив свои работы и подняв топоры и долота, смотрели в
ожидании.
– С бедою! – кричал с парома приземистый козак.
– С какою?
– Позвольте, панове запорожцы, речь держать?
– Говори!
– Или хотите, может быть, собрать раду?
– Говори, мы все тут.
Народ весь стеснился в одну кучу.
– А вы разве ничего не слыхали о том, что делается на гетьманщине?
– А что? – произнес один из куренных атаманов.
– Э! что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом[[19]] уши, что вы ничего не
слыхали.
– Говори же, что там делается?
– А то делается, что и родились и крестились, еще не видали такого.
– Да говори нам, что делается, собачий сын! – закричал один из толпы, как
видно, потеряв терпение.
– Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.
– Как не наши?
– Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни
нельзя править.
– Что ты толкуешь?
– И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой
пасхе, то и святить пасхи нельзя.
– Врет он, паны-браты, не может быть того, чтобы нечистый жид клал значок
на святой пасхе!
– Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в
таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не
коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже
говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся
на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно,
татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей – ничего нет,
и вы не слышите, что делается на свете.
– Стой, стой! – прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю,
как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому
порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу
негодования. – Стой! и я скажу слово. А что ж вы – так бы и этак поколотил
черт вашего батька! – что ж вы делали сами? Разве у вас сабель не было, что
ли? Как же вы попустили такому беззаконию?
– Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда
пятьдесят тысяч было одних ляхов! да и – нечего греха таить – были тоже
собаки и между нашими, уж приняли их веру.
– А гетьман ваш, а полковники что делали?
– Наделали полковники таких дел, что не приведи бог и нам никому.
– Как?
– А так, что уж теперь гетьман, заваренный в медном быке, лежит в Варшаве,
а полковничьи руки и головы развозят по ярмаркам напоказ всему народу.
Вот что наделали полковники!
Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему берегу молчание,
подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись
речи, и весь заговорил берег.
– Как! чтобы жиды держали на аренде христианские церкви! чтобы ксендзы
запрягали в оглобли православных христиан! Как! чтобы попустить такие
мучения на Русской земле от проклятых недоверков! чтобы вот так поступали
с полковниками и гетьманом! Да не будет же сего, не будет!
Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли
свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались
всё характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но,
накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.
– Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы. – Пусть же не шьют из
поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых
