Через триста лет после радуги - Куваев Олег Михайлович (первая книга TXT) 📗

О.Куваев

Через триста лет после радуги

Законы человеческих поступков сложны, еще сложнее законы памяти. Обычная житейская память почти не подчиняется логике. Можно забыть важные подробности собственной жизни и хорошо помнить гудок электрички, услышанный ночью пять лет назад. Из разрозненных мелочей возникает неуловимый аромат прошедших времен. Именно он помнится всегда ясно и точно…

Конечно, Мельпомен был странным человеком. Об этом свидетельствует хотя бы такое нелепое прозвище.

Мы познакомились с ним на краю огромной озерной пустыни, невдалеке от Полярного круга. Пустыня эта находилась там, где река Колыма, прославленная в золотоискательских, географических и иных легендах, впадает в Северный Ледовитый океан. Правый берег Колымы в этом месте горист и порос мелкой лиственницей. Называется этот гористый берег по-старинному Камень, а левый – Низина – болотистой тундрой уходит на запад к реке Индигирке, и только топографическими подсчетами можно определить, чего здесь больше: воды в черных торфяных озерах или кочковатой россыпи суши.

– Водички-то вроде побольше, – говорят старожилы.

Именем знаменитого путешественника Черского, умершего неподалеку отсюда, назван гигантский горный хребет, протянувший вершины от Тихого до Ледовитого океана, его же именем назван якутский поселок, переполненный летом зевающими от безделья ездовыми собаками. Зимой окна низких домишек в этом поселке и по сю пору закрываются ставнями, обитыми оленьим мехом, – якутский мороз неумолимо пробивает и двойные оконные рамы.

Среди казусов жизни, столь охотно подмечаемых путешествующим по окраинам государства людом, здесь натур или у явных аферистов. Мы попросили разрешения пожить в его владениях, ибо так полагалось по неписаным законам, которым мы подчинялись, так полагалось, если бы здесь стояла просто случайная палатка, а не изба, сарай и баня, выстроенные его руками. Во время переговоров я с удивлением вслушивался в речь Мельпомена. В английских книгах часто пишут об «оксфордском акценте». Если какой забулдыга говорит с «оксфордским акцентом», то уж будьте уверены, что забулдыга когда-то ходил средь видных мира сего и лишь потом опустился. Так вот, наш хозяин говорил именно с таким акцентом. У него была правильная литературная и богатая речь, какой в наше суматошное время мало кто и говорит, кроме пожилых потомственных интеллигентов. Но когда Мельпомен покрыл матерком собаку, мешавшую выбирать место для палаток, матерок этот после «оксфордской» речи прозвучал не кощунственно, а очень умело, доказав, что хозяин поляны владеет всеми возможностями русского языка. «Аферист», – решил я.

Изба Мельпомена также носила печать интеллигентности. Привычный антураж рыбацкой избы с железной печкой и самодельным столом здесь дополняли приемник и груда толстых журналов, сваленных в угол. Я бегло глянул на номера и подивился тому, что журналы были свежие. И именно те, которые считает нужным читать в наше время мыслящий интеллигент. Видно, хозяин следил за периодикой и эфиром.

Еще в избушке имелись нары. На одних нарах спал сам хозяин, на других спал Миха, человек без зубов, с удивительной шапкой кудрявых седых волос.

Как впоследствии выяснилось, жизнь кудрявого Ми-хи равнялась по простоте равнобедренному треугольнику. Одной стороной его жизненного треугольника являлась работа, вернее добывание денег, второй – добывание любой жидкости, содержащей алкоголь. В добывании того и другого Миха достиг невероятной терпеливости. Третьей стороной его жизненного треугольника являлась сама Михина жизнь, как мостик, перекинутая через поток денег и алкоголя, теперь уже уходящая к закату, и потому о Михе много говорить не стоит, может быть, стоит только добавить, что он был честен. Этим добрым упоминанием можно отметить его могильный камень, если, конечно, у других людей, лучше знавших его, не найдется что-либо еще более существенное.

Такой получалась расстановка сил на поляне, после того как мы поместили здесь на три месяца свои палатки.

Можно еще упомянуть о двух древних крестах в зарослях ольховника, оставшихся здесь от тех людей, которые жили на поляне до Мельпомена, наверное, очень давно. Дерево в здешних краях гниет медленно, но на тех крестах оно совсем одряхлело, так что даже бронзовые древние иконки, те самые, что за последние годы полюбили выковыривать и собирать не отягощенные совестью пижоны, еле держались, но держались, ибо турист сюда не дошел. Ольха вокруг могил, так же медленно растущая в этих краях, доросла до почтенного возраста, значит, эти люди жили, может быть, лет сто назад, рыбачили богатую рыбу крапивными сетями и земля еще хранила их след на себе. Мельпомен, который рыбачил не крапивными, а капроновыми сетями, так же заготовил след по себе из сруба, сарая и бани, а на месте наших палаток трава на будущий год начисто скроет все следы, хотя уж мы-то прибыли сюда из самой что ни на есть современности.

Уже через несколько дней на поляне установилась коммуна: Мельпомен ежедневно приглашал нас на уху с таким обезоруживающим гостеприимством, что нам ничего не оставалось, как перетащить в избушку свой запас галет, консервов и сахара и этим решить на лето вопрос еды.

Кстати, те обеды за дощатым самодельным столом неожиданно дали нам забытое чувство отцовского дома, ибо Мельпомен не терпел за едой разгильдяйства и пустой болтовни.

Кроме нас пятерых, лишь однажды за столом появились двое людей; летчики не могли с нами гонять чаи, при летной погоде и исправной машине все наше совместное с ними время съедала работа. Как только раздавался грохот мотора, мы как бы уходили в другое измерение, где были техника, наука и служебный долг, но не было места поляне, кудрявому Михе и Мельпомену.

Те двое, заплывшие к нам на лодке в одну из светлых летних ночей, были лесорубы, представители профессии, интересной в этих краях.

У здешнего леса есть один смертельный враг – тундра, которая стремительными полосами вгрызается в него с севера, и этот прискорбный факт даже дал одному из редких поселков грустное лирическое название – Край лесов. Против человека лесу здесь не устоять, ибо выжившие деревья напоминают не деревья, а скорее каких-то рахитичных, искривленных болезнями и морозом живых существ.

Растущее дерево поэтому здесь не рубят, и профессия лесоруба схожа с профессией золотоискателя. Лесоруб должен прежде всего разыскать «деляну» – большую площадь засохших на корню лиственниц. В адову жару якутского лета он должен срубить топором перекрученную, каменной твердости лиственницу, разрезать ее на двухметровые бревна и по лесным кочкам в путанице стелящейся березки снести этот лес в штабеля за многие сотни метров. Сложный сей труд, а также удача в разыскивании делян оплачиваются, как оплачивался когда-то старательский фарт, и потому здешние поселки сбывают в лес неуживчивых любителей вольной жизни.

Трудно представить более несхожих людей, чем странная пара, заплывшая на поляну Мельпомена в светлый ночной час. Всю ночь они говорили о жизни за литрами черного чая, и всю ночь неуемное любопытство заставляло меня слушать и расспрашивать их.

Один лесоруб звался Северьяном, или по-простому Север, гигантский сухой мужик с непомерными руками, второй носил кличку Поручик, и кличка эта, как ничто другое, подходила к его стройной полумальчишеской фигуре и моложавому лицу с тонкой полоской усиков. Мало мне приходилось встречать людей такой врожденной вежливости и такта, как Поручик. Оставалось гадать, как он попал на работу лесоруба и почему выбрал в напарники Северьяна, мастодонта среди людей. И Мастодонт и Поручик одинаково говорили с Мельпоменой, они говорили с ним, как, наверное, дети говорили бы с отцом в эпоху серьезного патриархата, хотя в отличие от нас вряд ли уступали ему в годах. Это тоже казалось загадочным.

За долгим ночным чаем я понял две вещи: во-первых, для Северьяна не существовало живого леса, а был мертвый «кубаж» сухостоя. При всяком географическом названии здешних мест, что произносилось во время беседы, он вставлял: «Я там, помню, хороший кубаж взял». И, наоборот, существовали пустые, ничтожные местности без всякого кубажа.