Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон (читать книги без сокращений TXT) 📗

Кен Кизи

Над кукушкиным гнездом [1]

Часть первая

Они там.

Черные в белых костюмах проснулись раньше, чтобы заняться сексом в коридоре и убрать все прежде, чем я их застукаю.

Выхожу из спальни — они уже вытирают пол, угрюмые и ненавидящие все вокруг: утро, больницу и тех внутри ее, с кем им приходится работать. В такие минуты лучше не попадаться им на глаза, и я в тапочках бесшумно крадусь вдоль стены. Но их особо чувствительные приборы засекают мой страх — все трое как один поднимают головы и глядят на меня. Их глаза мерцают на черных лицах, словно радиолампы внутри старого приемника.

— А вот и Вождь! Это же супер-Вождь, ребята! А ну, поди сюда, Вождь Швабра.

Суют мне в руки тряпку и показывают, где мыть сегодня. Один сзади бьет меня шваброй по ногам — поторапливайся, мол. Я повинуюсь.

— Ого, классно работает! Надо же, такой длинный, что смог бы, наверное, яблоко у меня с головы зубами снять, а слушается, как ребенок!

Все трое смеются. Затем что-то бормочут у меня за спиной, склонившись друг к другу, — гул черных машин, источающий вокруг себя ненависть, смерть и другие больничные тайны. Их не беспокоит то, что я рядом и могу узнать их страшные секреты: они думают, я глухонемой. Все так думают. Мне все-таки удалось обмануть их всех — настолько я всегда осторожен. И если то, что я наполовину индеец, как-то помогло мне в этой грязной жизни, то как раз в том, чтобы быть особенно осторожным все последние годы.

Вожусь с тряпкой у входной двери, вдруг слышу: снаружи кто-то вставляет ключ. Механизмы замка мягко и плавно поддаются повороту ключа, и я понимаю: это Большая Сестра. Только она так хорошо умеет управляться со всеми замками. Сестра проскальзывает в дверь, впустив немного холодного воздуха, и вновь щелкает замком. Ее пальцы скользят по отполированной стали — каждый ноготь, как и губы, одного цвета — странно оранжевого, словно жало паяльника. Когда она касается тебя этим цветом, не поймешь, горячий он или холодный.

У нее с собой плетеная сумка, похожая на корзину для всяких инструментов, с пеньковой ручкой, вроде тех, какими обычно торгует вдоль раскаленного августовского шоссе племя Ампкуа. Все годы, что я провел здесь, эта сумка при ней. Сквозь редкое плетение видно, что там внутри. В ней нет ни пудры, ни помады, ни всяких там женских мелочей, зато полно разных штуковин, которые Большая Сестра использует в своей работе: колесики и шестеренки, зубчатки, отполированные до блеска, крохотные пилюли, сверкающие, словно фарфоровые, пинцеты и иглы, часовые зажимы и мотки медной проволоки…

Сестра кивает мне, проходя мимо. Бросаю тряпку, прижимаюсь к стене и улыбаюсь, но глаза отвожу в сторону — только так можно обмануть ее приборы обнаружения: они бессильны, если твои глаза закрыты.

В созданной мною темноте слышу, как стучат по кафелю ее каблуки, брякают в сумке вещи, и понимаю, что она чинно вышагивает дальше. Открываю глаза: она уже в конце коридора, поворачивает к застекленному посту для медсестер. Там она проведет весь день, сидя за столом, глядя в окно и делая пометки о том, что происходит в дневной палате перед ней в течение восьми часов. При мысли об этом выражение ее лица становится спокойным и умиротворенным.

Вдруг… она замечает черных. Они все еще там, переговариваются, не зная, что она уже вошла в отделение. Наконец они почувствовали ее яростный взгляд, но поздно. Не следовало им, конечно, собираться и болтать перед ее приходом. Смущенные, они отскакивают в разные стороны. Сестра медленно приближается к тому месту, где застигла их врасплох. Она знает, о чем они говорили, и я представляю, насколько она разъярена. Сестра не дает себе отчета и, кажется, сейчас разорвет на куски этих черных ублюдков. Она вся раздувается, раздувается: белая форма вот-вот лопнет у нее на спине, а руки она вытянула так далеко, что может обхватить их всех пять, а то и шесть раз. Своей громадной головой она вертит по сторонам — вокруг никого, кроме Швабры Бромдена, глухонемого индейца-полукровки, который прячется за своей шваброй и не может позвать на помощь, потому что не умеет разговаривать. И она дает себе волю: улыбка исчезает, накрашенные губы растягиваются в оскал, сама она раздувается еще больше, почти превращается в трактор, так что я даже слышу запах механизмов внутри, как можно слышать запах на пределе работающего мотора. Я затаил дыхание и соображаю: Боже, на сей раз с ними все-таки что-то будет! Теперь уже их ненависть превысит допустимые пределы и они разорвут друг друга в клочья прежде, чем сообразят, что делают!

Но только она начинает сгребать черных своими многочисленными руками, а они потрошить ее брюхо ручками швабр, как из спален появляются больные: посмотреть, что там за гам, и она вынуждена принять свой прежний вид, чтобы не увидели ее настоящего звериного обличья. Пока больные протирают глаза и с трудом соображают, из-за чего весь сыр-бор, перед ними вновь оказывается старшая медсестра, как всегда, улыбающаяся, сдержанная и спокойная. Она лишь выговаривает черным за то, что они собрались группой и болтают, когда сегодня утро, понедельник, и столько дел предстоит сделать в первый день новой рабочей недели…

— Понимаете, ребята, понедельник, утро.

— Да, мисс Вредчет…

— А у нас еще столько заданий на сегодня… Так что если в том, чтобы стоять группой и разговаривать, нет большой надобности…

— Да, мисс Вредчет…

Она замолкает и кивает окружившим их больным, которые таращатся своими красными и опухшими от сна глазами. Она кивает каждому четким, доведенным до автоматизма движением. Лицо у нее гладкое, все детали выверены, как у дорогой куклы, бело-кремовая кожа точно эмаль, голубые глаза как у ребенка и маленький нос с короткими розовыми ноздрями — все в идеальном соответствии, кроме цвета губ и ногтей и огромной груди. В процессе производства явно допустили ошибку, когда эту непомерно большую грудь посадили на тело, которое при прочих обстоятельствах можно было бы назвать совершенным. Судя по всему, она этим немало была расстроена.

Больные все еще стоят, движимые любопытством: чего это она накинулась на черных. Тогда она вспоминает, что видела меня, и объясняет:

— Сегодня, ребята, понедельник. Так почему бы нам в качестве хорошего почина в начале недели не побрить мистера Бромдена первым до завтрака, пока в комнате для бритья нет столпотворения? Тем самым мы, вероятно, избежим… э-э… различных беспорядков, которые он склонен вызывать.

Пока меня не начали искать, ныряю обратно в чулан, где хранятся швабры, плотно захлопываю за собой дверь и стараюсь затаить дыхание. Ничего нет хуже, чем бриться до завтрака. Когда перекусишь, становишься сильнее и внимательнее, и этим ублюдкам, работающим в Комбинате, не так просто подсунуть тебе какую-нибудь машинку вместо электробритвы. Но бритье до завтрака, как она мне уже несколько раз устраивала такое, — в полседьмого, в комнате с ослепительно белыми стенами, такими же белоснежными раковинами и длинными лампами дневного света, чтобы не было теней, лишь вокруг тебя кричат лица, запертые за зеркалами, и ты ничего не можешь сделать против их машинок!

Прячусь в чулане и слушаю. Сердце стучит в темноте, но я стараюсь не пугаться и пытаюсь переключить свои мысли на что-нибудь еще: например, вспомнить поселок и большую реку Колумбия…

…Однажды мы с папой охотились на птиц в кедровой роще под Даллзом…

Но всякий раз, когда я пытаюсь мысленно очутиться в прошлом и спрятаться там, сквозь память просачивается близкий страх. Чувствую, как по коридору идет черный коротышка, принюхиваясь к моему страху. Черными воронками он раздувает ноздри, вертит непропорционально большой головой и втягивает страх со всего отделения. Учуял меня, слышу, как он фыркает. Не понимает, где я спрятался, но вынюхивает, ищет. Стараюсь не двигаться.