Теплица - Кеппен Вольфганг (книги без регистрации бесплатно полностью .TXT) 📗
— Я не хочу новых кладбищ, — ответил Кетенхейве.
Он мог бы еще добавить, что не хочет ни европейского, ни малоевропейского кладбища, однако подобные фразы казались ему слишком патетичными. Конечно, кладбище — это аргумент, им можно предостеречь от других кладбищ. Это они знали оба. Но Кородин ведь тоже не хотел новых кладбищ. Он не был милитаристом. Он был офицером запаса. Но он готов был даже согласиться на кладбище, подразумеваемое Кетенхейве, чтобы предотвратить появление другого, более обширного кладбища, — а он не сомневался, что иначе оно появится, — на котором, если так случится, будет Погребен и он сам вместе со своими автомобилями, женой и детьми.
Но как это предотвратить? История — это ребенок-несмышленыш или старик поводырь, который один лишь знает, куда ведет путь, и поэтому шагает вперед, ни на кого не обращая внимания. Кородин и Кетенхейве дошли до дворцового парка и остановились у детской площадки. Две маленькие девочки качались на детских качелях. Одна из девочек была толстенькая, другая — худенькая, с красивыми стройными ножками. Толстушка отталкивалась от земли ногами, чтобы взлететь повыше.
Кородина осенило.
— Подумайте о детях, — сказал он.
И с досадой заметил, что это прозвучало елейно. Так ему никогда не удастся обратить Кетенхейве в свою веру.
Кетенхейве думал о детях. Он охотно подошел бы к качелям, чтобы поиграть с хорошенькой девочкой. Кетенхейве был еще и эстет и, как все эстеты, несправедлив. Он был несправедлив к толстушке. Природа была несправедлива. Все было несправедливо и непостижимо. Теперь Кетенхейве чувствовал тоску по добропорядочному домашнему очагу, по жене, матери его ребенка. Разумеется, по красивой жене, матери очаровательного ребенка. Он сажает маленькую девочку на качели, гуляет в саду, красивая жена и красивая мать зовет к обеду, отец семейства Кетенхейве, Кетенхейве друг детей, Кетенхейве садовник. В нем шевельнулись неистраченные, загубленные нежные чувства.
— Я думаю о детях, — сказал он.
И перед его мысленным взором встала картина, которую он постоянно вспоминал, как страшное и пророческое видение. Когда Кетенхейве добровольно покидал свою родину — никем не принуждаемый, движимый лишь чувством глубокого несогласия с тем, что происходило и что готовилось, — тогда по дороге в Париж он заночевал во Франкфурте, и утром с террасы кафе, где он ел хрустящие рожки и пил душистый гималайский чай, он наблюдал перед городским театром парад гитлерюгенда. И вдруг на его глазах площадь разверзлась, эта широкая пестрая площадь, и все, все они, с флагами и вымпелами, с флейтами, барабанами и кортиками, зашагали строем в огромную глубокую могилу. Четырнадцатилетние, они выполняли приказ своего фюрера, а в тысяча девятьсот тридцать девятом двадцатилетние, они стали штурмовыми командами, летчиками, матросами — поколение, обреченное на смерть.
Кородин взглянул на небо. Тучи сгущались. Он чувствовал, что приближается гроза. На том месте, где они стояли, однажды убило молнией ребенка, и Кородин боялся новой вспышки небесного гнева. Он помахал случайно проходившему мимо такси. Он ненавидел сейчас Кетенхейве. Ведь тот был пропащим, безответственным человеком, бродягой, у которого нет детей. Больше всего Кородину хотелось бы оставить Кетенхейве здесь, на аллее. Пусть поразит его молния! Возможно, Кородин подвергал опасности себя и такси, беря с собой этого отщепенца. Но благовоспитанность Кородина победила его страхи и неприязнь, и он с ледяной улыбкой пригласил Кетенхейве сесть в машину.
Они молча сидели рядом. Шел дождь, сверкала молния, дождевая завеса, словно туман, окутывала верхушки деревьев, но раскаты грома ослабевали, становились глуше, как будто гроза уже устала или была еще далеко. Остро пахло сыростью, землей и цветами, становилось все жарче, Кетенхейве обливался потом, рубашка прилипла к его телу, и ему снова показалось, будто он попал в огромную теплицу. Они проехали мимо заднего фасада резиденции главы государства, мимо виллы канцлера; ее тяжелые кованые ворота были открыты. Часовые охраняли въезд, были видны клумбы, зеленые лужайки, яркие пестрые цветы; такса и волкодав — не подходящая по росту парочка, — словно углубившись в беседу, шествовали по дорожке, усыпанной гравием. Ботанический ландшафт, ботанический сад, здесь жили принцессы и сахарозаводчики, к ним в гости приезжали авантюристы, которым удалось сколотить немалое состояние. Здесь упало в прошлом несколько бомб. Из-под густой зелени еще проглядывали остатки почерневших стен. А над всем этим развевался федеральный флаг. Какой-то господин с маленьким дамским складным зонтиком, висевшим у него на запястье несмотря на дождь, не торопясь, шел на службу. Бывший, будущий или снова приглашенный на работу посланник? Статисты политической сцены бродили по аллеям, а с ними бродили их биографии, их анкетные правды, бродячие шлюхи. Статисты были на виду. А где же пасется режиссер? Где щиплет травку протагонист? Но оказывается, режиссеров и протагонистов вовсе никогда не было. Навстречу такси попадались сплошь одни избавители от большего зла. Сейчас шел дождь, иначе бы они купались в солнечных лучах своей славы.
Такси остановилось у здания бундестага. Кородин расплатился с шофером. Он не позволил Кетенхейве внести свою долю в оплату этой маленькой поездки, однако взял у шофера квитанцию: Кородин хотел оставаться богатым и ничего не дарить государству. Он поспешно и смущенно, с застывшей улыбкой, попрощался с Кетенхейве, боясь, что снова сверкнет молния. И торопливо ушел, словно закон звал его, призывал именно его.
Кетенхейве хотел зайти в бараки, где ютилась пресса, но подумал, что Мергентхейм едва ли встал так рано, ведь дома у него Софи, требовавшая немалого напряжения сил. Идти в свой кабинет Кетенхейве не хотелось. Вдруг он увидел, что группа приезжих туристов, доставленных в автобусах, чтобы осмотреть столицу Федеративной республики, здание бундестага и пообедать в ресторане бундестага, собирается вокруг своего гида. Подобно старому берлинцу, которому ни с того ни с сего взбрело в голову принять участие в организованной фирмой Кезе обзорной поездке по городу, Кетенхейве присоединился к двинувшейся группе.
Удивительно! Служитель бундестага в темной форменной одежде, который сопровождал любопытных, внешне был вылитый канцлер. С чуть перекошенным в язвительной усмешке лицом, высохшим, хитрым, морщинистым от избытка юмора, он был похож на умную лису и говорил, как важный государственный деятель. (Во времена монархии верные слуги носили бородку, как у короля или кайзера.) Они поднялись по лестнице в зал заседаний, и гид, чье сходство с канцлером бросилось в глаза, пожалуй, лишь одному Кетенхейве, поскольку никто не обращал на него особенного внимания, пояснил, что в здании, где они находятся, располагалась раньше Педагогическая академия; к сожалению, гид упустил возможность блеснуть своим немецким образованием, глубоким знанием Гете и упомянуть педагогическую провинцию, начало которой могло быть положено здесь. Знал ли канцелярист-канцлер, что его парламенту не хватало философов, чтобы повести отсюда педагогическую вспашку умов?
Кетенхейве впервые попал на галерею зала заседаний и рассматривал жесткие, предназначенные для народа и прессы стулья. Внизу все сиденья мохнатились красивой зеленой обивкой, даже коммунисты имели право наслаждаться зеленым уютом мягких кресел. Зал был пуст. Огромная безлюдная классная комната с пустыми партами. Кафедра господина учителя стояла, как и полагается, на возвышении. Канцелярист-канцлер перечислял достопримечательности. Он сказал, что в зале тысяча метров неоновых трубок. Гид-канцлер сказал, что глуховатые депутаты могут пользоваться специальными наушниками. Какой-то шутник спросил, нельзя ли эти наушники переключать на легкую музыку. Чичероне-канцлер с невозмутимым спокойствием пренебрег этой репликой. Он показал на две разные двери, упомянув о так называемом «прыжке барана» — обычае голосовать, проходя в соответствующую дверь. Кетенхейве мог бы позабавить гостей анекдотом, восхитительным коротким анекдотом из жизни одного парламентария. Баран Кетенхейве сделал однажды неверный прыжок. Вернее, он сам не знал, был ли этот прыжок неверным, его вдруг обуяло сомнение, и он кинулся в дверь, куда шли голосующие «за», в то время как его фракция решила голосовать «против». Партии коалиции наградили его аплодисментами. Они ошиблись. Кородин усмотрел в этом первый успех своей миссионерской страсти. Он тоже ошибся. Во фракционной комнате Кетенхейве гневно порицали. Но и там ошибались. Вопрос, поставленный на голосование, Кетенхейве счел недостаточно важным и действовал интуитивно, поддакнул, а не отверг, проголосовал за одно несущественное предложение правительства. Почему, в самом деле, правительство не может быть иногда в чем-то право? Кетенхейве казалось глупым отрицать это и быть оппозиционером из упрямства или из верности политическим принципам, что абсолютно то нее самое. Кетенхейве мысленно видел сидящих внизу школяров, крестьянских сыновей с квадратными черепами, задиристых и набожных, задиристых и своенравных, задиристых и туповатых, и среди них обязательно найдется несколько честолюбцев. «Говорильня», — сказал одни из экскурсантов. Кетенхейве посмотрел на него. Экскурсант этот представлял собой гнусный тип завсегдатая пивнушек, который с радостью позволит диктатору поработить себя, если только получит пару сапог, чтобы топтать тех, кто стоит ниже. Кетенхейве снова посмотрел на него. Дать бы ему в морду, подумал он.
