Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен (читать книги полностью TXT, FB2) 📗
И не то чтобы дело было в деньгах — финансовое положение семьи вовсе не внушало опасений. Правда, болезнь стоила немалых денег, но зато сейчас начали поступать компенсации — всевозможные страховки, накопившиеся за время болезни на ее счетах, и выплаты по специальным профсоюзным программам. Он сидел с двумя бухгалтерами из министерства образования, и они, багровея от волнения, драматическим шепотом объясняли ему, какие суммы остались после ее смерти, как будто смерть была каким-то подпольным производством, которое работало тайком, а теперь вынуждено открыть свои немалые доходы, и одновременно — неким выдающимся достижением, которое заслуживало специального вознаграждения. Он внимательно проверял каждую бумажку, медленно, нудно и с какой-то одержимостью возвращаясь и проверяя снова, возвращаясь, и суммируя, и уточняя в других бумагах — недаром он и сам был бухгалтером-ревизором. Потом он начал переводить все эти деньги на свое имя, рассылая соответствующие указания в разные банки и советуясь со специалистами, как и куда их вложить, им вдруг овладело желание получить как можно больше, ведь это все для детей, говорил он себе, только ради их будущего, они так настрадались!
А тут еще прибыли из Германии репарации в марках — небольшая сумма, которая ежемесячно поступала на ее счет. Она и ее мать, каждая по отдельности, получали эти деньги за те немногие годы, что прошли между приходом Гитлера к власти и их эмиграцией в Страну — перед самым началом войны, после самоубийства ее отца. В следующую пятницу, когда теща снова приехала пообедать с ними, прихватив с собой специально приготовленную для детей коробку с вафлями, она поинтересовалась, сообщил ли он уже о смерти жены в немецкое посольство, чтобы там прекратили присылать репарации, но он сказал, что еще не успел, ему некогда, он просто тонет в делах, никогда не думал, что вокруг смерти столько бюрократии — если бы это он умер, жена наверняка не справилась бы со всей этой бумажной волокитой. Может быть, он хочет, спросила теща, чтобы она сама обратилась в посольство с просьбой прекратить присылку репараций? Она могла бы позвонить адвокату, который когда-то этим всем для них занимался. Но Молхо сказал, что не хочет ее беспокоить, он все сделает сам, просто ему нужно выяснить еще кое-какие детали. Но она никак не могла понять, что тут еще выяснять, и говорила так настойчиво и жестко, как будто подозревала, что он хочет еще немного попользоваться деньгами, которые ему не полагаются по закону, тогда как на самом деле он всего лишь хотел выяснить, не положена ли и здесь какая-то заключительная сумма, которая компенсирует прекращение дальнейших выплат. В конце концов, жена могла ведь прожить еще многие годы, и все это время немцы должны были бы ей платить, так что, если она умерла досрочно, не исключено, что в таких случаях предусмотрена какая-то единовременная компенсация для детей. Но старуха была настроена очень решительно — нет, ничего такого не предусмотрено, и он прервал этот разговор, чтобы позвонить своей матери в Иерусалим, пожелать ей доброй субботы, и позвал детей к телефону, чтобы они тоже поздравили ее, а потом они поделили принесенные тещей вафли, и дети принялись рассказывать ей что-то, они, казалось, питали к ней глубокое доверие, и за столом снова послышались осторожные жалобы на излишнюю остроту пищи — зачем домработница кладет столько перца, удивлялись все, и на этом ужин закончился, и все уселись у телевизора, посмотреть последние известия, и бабушка тоже немного посидела со всеми, но, когда началась развлекательная программа, поднялась и выразила желание отправиться домой, однако Молхо сказал, что хочет с ней кое о чем посоветоваться, повел ее в спальню и спросил, что ему делать с вещами жены, и она ответила, что поспрашивает, и тогда он показал ей упаковки тальвина, которые к тому времени расположил в виде высокой башни, дал ей одну упаковку и спросил, не знает ли она, может быть, в их доме престарелых есть кто-нибудь, кто нуждается в этом лекарстве, он бы уступил даже за полцены — когда-то каждая такая упаковка обошлась ему долларов в двадцать, было бы просто жалко выбросить такие деньги. Она не сказала ни слова. «Может быть, в вашем отделении для лежачих?» — спросил он, но она опять промолчала и лишь посмотрела на часы, словно куда-то торопясь, и его потрясло это ее молчание, ведь она всегда была с ним так подчеркнуто вежлива. Она медленно поднялась, и он помог ей натянуть плащ, из кармана которого торчала красная шерстяная шапочка, в которой она пришла в день смерти, — с тех пор он ни разу ее не видел. Перед тем как выйти, она сказала: «С одеждой я тебе помогу», но о лекарствах не упомянула ни слова, и они медленно спустились по лестнице и поднялись по ступенькам на улицу. Моросил мелкий дождь, и Молхо снова вспомнил ночь смерти, когда он ее вызвал, с тех пор прошло уже больше трех недель, и между ними как будто возник какой-то молчаливый союз, а вот сейчас она выглядела какой-то рассеянной и словно бы торопилась поскорее остаться одна. Они вышли возле ее дома, и он хотел было проводить ее, но она сказала, чтобы он не беспокоился, ее не нужно провожать, и, пройдя через утопавший в зелени двор, медленно открыла большую стеклянную дверь, и в глубине вестибюля он увидел невысокую старую женщину, которая, очевидно, ждала ее и сейчас торопливо поднялась ей навстречу и как-то странно поклонилась.
Когда он вернулся домой, телевизор был выключен, посуда вымыта и дети уже собрались уходить. Почему они раньше не сказали, что собираются выйти, могли бы захватить бабушку с собой. Тишина пустого дома окутала его, точно мягкое одеяло. Он открыл окно и посмотрел на темное ущелье, в котором, как ему иногда представлялось, исчезла его жена в ту последнюю ночь. Дождь прекратился, и он вдруг ощутил, что ему хочется к людям. Как-то слишком быстро все его покинули. Правда, в их возрасте сверстники обычно встречаются куда реже, но в последние месяцы к ним то и дело заглядывали гости, так что порой приходилось даже регулировать эти визиты. Жена уже лежала в большой больничной кровати — голова приподнята, щеки горят — и очень откровенно, даже с каким-то странным возбуждением и мрачной иронией обсуждала с подругами неминуемую смерть, которая, по ее словам, предстояла не только ей, но и всему их государству в целом, а он топтался рядом, точно ее импресарио, время от времени произнося какую-нибудь успокоительную фразу, чтобы ее сарказм не выглядел слишком уж раздражающе-агрессивным.
Он включил телевизор, тут же выключил его, потом включил магнитофон, но тут же приглушил музыку, его томило какое-то непонятное беспокойство, — может быть, позвонить знакомым, вдруг кто-нибудь пригласит его на вечер, ведь он хорошо поспал после обеда, и сейчас ему совершенно не хочется ложиться, он чувствовал себя таким бодрым, что эта бодрость его словно распирала, он ощущал ее как помеху в груди, в первые годы болезни жены у него часто бывало такое ощущение, ему казалось, что у него там опухоль, пару раз он даже ходил к врачу, и вначале трудно было понять, кто в доме настоящий больной, но потом ее болезнь усилилась и поглотила все его недомогания. Он решил немного погулять, надел плащ и вышел на улицу. Фонари почему-то не горели, было тихо и холодно, он поглядывал на окна, балконы, подъезды домов, потом увязался за какой-то женщиной, которая вышла из подъезда с собакой на поводке. Луна встала над крышами на востоке, и небо сразу просветлело, разгладилось и стало каким-то умиротворенным. Приблизившись к своему неосвещенному дому, он первым делом ощутил удивление, тотчас сменившееся чувством освобождения — вот уже несколько месяцев в их квартире никогда не было так темно. Он решил посмотреть на дом со стороны долины, пошел дальше по лестнице и, вместо того чтобы подняться в свою квартиру, обогнул дом, идя вдоль решетчатого забора, и обернулся. Дом висел над ним на своих столбах. Четыре года назад, когда они покупали эту квартиру, они уже думали о том, какая картина будет открываться ей на смертном ложе, и эта зеленая долина стала решающим соображением. Он всмотрелся в темноту под ногами, которая казалась еще более глубокой под освещенным луной небом, и начал спускаться по знакомой тропе — в минувшие годы он часто сходил по ней до самого дна ущелья. Земля была очень влажной, там и сям посверкивали лужи, обрезки веток и остатки строительного мусора скрывали продолжение тропы, и ему вдруг снова представилось, что именно здесь началось ее исчезновение — да, именно в эту сторону ушла она в ту последнюю ночь, унося с собой часть его души.
