Краткая история тракторов по-украински - Левицкая Марина (список книг .txt) 📗
— Ну, хто хоче покататься?
— Я! Я! Покатай меня!
Тогда он еще не знал, что у меня нет никаких способностей к технике.
После обеда отец прикорнул, а я нашла садовые ножницы и вышла в сад срезать несколько роз маме на могилку. Прошел дождь, и земля пахла кореньями и буйной, неудержимой растительностью. Красные розы, что вились вдоль забора, отделявшего нас от соседей, душил вьюнок, а на участках, где когда-то росли самосевный укроп и петрушка, теперь взошла крапива. Кусты лаванды, посаженные мамой вдоль дорожки, стали высокими, редкими и нескладными. Гремящие коричневые семенные коробочки мака и водосбора теснились на клумбах с иван-чаем, изголодавшись по бурому шоколаду, которым мама их подкармливала.
— Ах, — вздыхала она, — у саду всегда стоко роботы! Одне ще расте, а друге вже пора срезать. Даже присесть николи.
Кладбище — еще одно место, где жизнь соседствует со смертью. Пестрый кот пометил свою территорию и патрулировал изгородь, ограждавшую погост от пшеничных полей. Парочка жирных дроздов клевала червяков на свежей могилке. Появилось пять новых: после смерти мамы в деревне умерло еще пять человек. Я прочитала надписи на плитах. Горячо любимая… Мамочка… Безвременно ушедшая из жизни… Почиет в Бозе… Во веки веков… Вместе с могильщиками там трудился и крот, насыпавший то здесь, то там земляные холмики. Над маминой могилой тоже была кротовина. Мне нравилось представлять себе, как гладкий черный крот прижимался к ней там внизу, в темноте. На похоронах священник сказал, что она вознеслась на небеса, но мама-то знала, что ее тело опустят в землю, где его съедят черви. («Никогда не дави червяков, Надежда, они друзя садоводив ».)
Мама знала толк в жизни и смерти. Однажды принесла с рынка убитого кролика, которого освежевала и выпотрошила на кухонном столе. Вынула окровавленные, красные внутренности, вставила в дыхательное горло соломинку и надула легкие. С широко раскрытыми от страха глазами я наблюдала за тем, как легкие то поднимались, то опускались.
— Дивись, Надежда, як мы дыхаем. Дыхаем и живем.
В другой раз она принесла домой живую курицу. Отнесла ее на задний двор и зажала между коленями. Птица пыталась вырваться, но мама быстрым, легким движением свернула ей шею. Курица дернулась и замерла.
— Дивись, Надежда, як мы помираем.
И кролика, и курицу она стушила с чесноком, луком-шалотом и садовыми травами, а потом, когда мы съели все мясо, сварила из костей суп. Не пропало ничего.
Я сидела на кладбищенской скамейке под вишней и перебирала в памяти воспоминания, но чем напряженнее пыталась что-нибудь вспомнить, тем труднее было отличить воспоминания от небыли. В детстве мама часто рассказывала мне семейные небылицы — но только те, что хорошо кончались. Сестра тоже рассказывала небылицы — совершенно шаблонные, с хорошими (мама, казаки) и плохими героями (папа, коммунисты). В Вериных небылицах всегда были зачин, середина, концовка и мораль. Отец тоже иногда рассказывал мне истории, но сложные по построению, двойственные по смыслу и неудовлетворительные по результату, они прерывались пространными отступлениями и были насыщены непонятными фактами. Мне больше нравились рассказы мамы и сестры.
Я тоже могла бы рассказать одну историю. Много лет назад у нас была семья: мать, отец, я и сестра. Семья была не счастливая, но и не горемычная — обычная семья, в которой дети вырастали, а родители старели. Помню время, когда мы с сестрой любили друг друга — и с отцом тоже любили друг друга. Возможно, даже было время, когда отец и сестра любили друг друга, но этого я не помню. Все мы любили маму, а она — всех нас. Я была маленькой девочкой с косичками, которая сжимала в руках полосатого кота: эта фотография стоит на каминной полке. Мы говорили на языке, отличавшемся от языка соседей, ели другую пишу, усердно трудились и старались никому не мешать. Мы всегда вели себя хорошо, чтобы однажды ночью за нами не пришла тайная полиция.
В раннем детстве я иногда сидела в пижаме на верху темной лестницы и прислушивалась к разговору родителей в комнате на первом этаже. О чем они говорили? До меня доносились лишь обрывки фраз, но я улавливала настойчивые нотки в их голосах. Или, бывало, заходила в комнату и замечала, как резко менялся их тон, а на лицах застывали натянутые улыбки.
Может, они говорили о другом времени, другой стране? Может, говорили о том, что произошло в промежутке между их и моим детством — о чем-то настолько страшном, что я никогда не должна об этом узнать?
Сестра была на десять лет старше и уже одной ногой стояла во взрослом мире. Она знала о неизвестных мне вещах: о них никогда не говорили вслух, только шепотом. Ей были известны ужасные секреты взрослых, и само это знание оставило глубокий след в ее душе.
Теперь, когда мама умерла, Старшая Сеструха превратилась в сторожа семейного архива, рассказчицу небылиц и хранительницу истории нашей жизни. Именно этой роли я больше всего завидовала и ею-то больше всего возмущалась. Мне казалось, пора узнать всю эту историю и пересказать ее по-своему.
5
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ТРАКТОРОВ ПО-УКРАИНСКИ
Что я знаю о матери? Людмила Митрофановна (Мила, Милочка) родилась в 1912 году в Новой Александрии — небольшом гарнизонном городке, который сейчас находится на территории Польши, а тогда располагался в западной части Российской империи. Ее отец, Митрофан Очеретко, был офицером кавалерии, героем войны и в то же время — преступником. Когда родилась Людмила, ее матери Соне было девятнадцать — она выжила во время войны и проходила стажировку в школе.
Очеретки были не мелкопоместными дворянами, а зажиточными крестьянами из Полтавской губернии в Украине. Они жили на краю хутора и обрабатывали около тридцати гектаров земли на восточном берегу речки Сула. Этим трудолюбивым, однако любившим выпить казакам каким-то образом удалось скопить денег на взятку и заключить выгодный договор на поставку лошадей для царской армии. И это, в свою очередь, позволило им собрать гораздо большую сумму, необходимую для того, чтобы старший сын Митрофан получил место в военной академии.
По всей видимости, Митрофан Очеретко был доблестным воином, бесстрашным и рассудительным: он любил жизнь, но не забывал и о смерти. В отличие от офицеров, набранных из знати, которые даже не считали крестьян за людей, Очеретко заботился о солдатах, берег их жизни и шел на риск, только если это могло принести верную победу. Из грязи и крови Мировой войны он вышел покрытый славой. Решающий момент его жизни наступил в 1916 году, на Восточном фронте, когда Очеретко получил пулю в бедро на озере Нарочь, переправляясь ползком через болото, чтобы спасти двоюродного брата царя, угодившего в ловушку, поскольку весенняя оттепель превратила берега озера в простершуюся на многие мили топь. Очеретко оттащил молодого аристократа в безопасное место и перенес на руках под градом артиллерийского огня.
За свою храбрость он был награжден Георгиевским крестом. Сам царь приколол орден к его груди, а царица погладила малышку Людмилу по голове. Два года спустя царя и царицу расстреляли, а Очеретко стал беглым преступником.
После революции 1917 года Очеретко не пошел ни в Белую, ни в Красную армию. Вместо этого он отвез Соню с тремя детьми — к тому времени у моей матери Людмилы появились младшие брат и сестра — обратно в Полтаву и оставил их на хуторе в полуразрушенной деревянной хате, а сам ушел воевать на стороне повстанцев, в Украинскую республиканскую армию. Нужно ловить момент: пока Россия разваливалась на части, Украина могла воспользоваться возможностью и сбросить с себя имперское иго.
Все эти годы Людмила почти не видела отца. Иногда он приходил посреди ночи, измученный и голодный, а утром снова исчезал.
— Никому не говорите, шо папа був тут, — шептала детишкам мама.
Гражданская война вылилась в череду таких страшных кровавых боен и репрессий, что казалось, будто в людях не осталось ничего человеческого. Не было ни одного города, ни одной деревушки и ни одной семьи, которых не коснулась бы война. В книгах по истории рассказывается об изобретенных новых способах мучительной, медленной казни. Воображение, извращенное жаждой крови, выдумало неслыханные дотоле пытки, и вчерашние соседи становились заклятыми врагами, для которых простой расстрел был слишком мягким наказанием. Но мои родители никогда не рассказывали мне обо всех этих ужасах: я была их любимым «мирным» ребенком.
