Женщины у берега Рейна - Бёлль Генрих (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Отец (понаблюдав некоторое время за работой сына). Тебе не кажется, что это довольно жутковато – приделывать к тележке колесики от роялей? (Карл с удивлением смотрит на него.) Так ты, видимо, не читал еще газет?
Сын. Читал, от корки до корки, – у безработного времени хватает. Если верить газетам, я не должен мастерить эту тележку для моего сына?
Отец. А ты читал о том, что случилось у Капспетеров?
Сын. Да, читал, даже то место, где говорится, что злоумышленник, вероятно, прихватил с собой колесики… Это колесики от моего, нашего рояля, который я изрубил и сжег семь лет назад. Я сохранил их, так как мне казалось тогда – они единственное, что может пригодиться. Все остальное не годилось ни на что…
Отец. Этот рояль очень любила моя матушка, и на нем – это достоверно – играл сам Бетховен. На последствиях этой дикой выходки, пожалуй, не стоит еще раз останавливаться… С нее и начались все наши несчастья.
Сын. Не такие уж это мучительные несчастья… они освободили от меня мою жену Еву. Впрочем, я не побоялся бы выслушать мнение матери и бетховенское – тоже. Кроме того, рояль был моей собственностью. А собственность обязывает. Семь лет назад я был обязан разрушить его. Колесики я сохранил и вот мастерю тележку для моего сыночка. Детям нравятся игрушки, которые смастерили им родители. Так что в своем безобидном утреннем занятии я не вижу ничего дурного, ничего жуткого и уж тем более ничего преступного.
Отец. Капспетеровский рояль был собственностью Капспетера. Надеюсь, ты понимаешь, что возню с этими колесиками могут воспринять по меньшей мере как провокацию. Семь лет назад ты расколотил свой рояль, пять лет назад был разбит рояль у Брансена, четыре года назад – у Флориана, сегодня ночью у Капспетера… а ты тут возишься с колесиками.
Сын. Вчера вечером я был на домашнем концерте у Капспетеров, я еще числюсь в списках гостей во многих домах, как это ни странно. Дочь Капспетера играла Бетховена – играла, впрочем, неважно, но девушка она милая и очень старательная. Катарина прислуживала, было весело, даже забавно, когда она подошла ко мне с подкосом и спросила: «Не угодно ли сиятельному графу еще рюмочку шерри?» (Смеется.) Я дал ей на чай, показывая пример другим. Ты знаешь, что девушки почти не получают чаевых? Это надо как-то исправить! Посему я призываю тебя – так, чтобы все видели, давать чаевые. (Запнувшись, глядит на отца.) Что ты смотришь так обеспокоенно, даже сердито?… Меня в чем-то подозревают? Если так, то Катарину вряд ли бы пригласили сегодня поработать у Вублеров. (Показывает на бинокль, лежащий на подоконнике.) Я наблюдал, как она подавала Вублерам завтрак. Кстати, ты не идешь на мессу по Эрфтлеру-Блюму? (Подходит к окну, берет бинокль и смотрит вдаль.) Эрика еще сидит в халате, Вублера пока не видно.
Отец (поднимается, идет к сыну, берет его за плечи). Я когда-нибудь злоупотреблял твоим доверием?
Сын. Нет. Никогда. Я твоим, кажется, тоже нет.
Отец. Правда. Тогда скажи мне: это был ты или не ты, твоя работа или не твоя?
Сын (улыбается). Это был не я и работа не моя. (Оба садятся.) Это был – как бы вернее сказать – человек, родственный мне по духу, а может, и мой дух. Вы тогда слишком много шума подняли вокруг моего рояля, целый скандал, а ведь я всего лишь распорядился своим имуществом ну, скажем, несколько необычно. И какой же цирк вы из этого устроили: заседания, собрания производственных советов… да еще пресса. Ведь, в сущности, произошло своего рода частное молчаливое богослужение, да, да, жертвоприношение, дар по обету, ритуал. А тут суматоху подняли: это заразительно, это оказывает демагогическое воздействие, не поддающееся контролю! Я юрист, отец, и люблю свою профессию. Мой учитель Конкес даже уговаривал меня стать доцентом. Я чту законы.
Отец. Только вот в Рио ты их не всегда чтил.
Сын. Да, это была беспечность, но не умысел. Да, как заместитель я имел право распоряжаться кассой резервного фонда и дал девушке денег, чтобы она улетела на Кубу. Да, вопрос о наказуемости был спорным, но меня наказали. А ведь что только не оплачивалось из резервного фонда! Эх, говорить об этом не хочется. Меня уличили, я вылетел, меня даже на несколько месяцев осудили условно. Так они сорвали на мне гнев из-за сожженного рояля. Между прочим, та девушка, чтобы выручить меня, перевела деньги обратно. С процентами. Революционеры бывают иногда очень корректными и лояльными, не то что шпики. Ни один шпик, получивший деньги из кассы, не вернул еще ни единой марки.
Отец. И вдобавок у тебя была с ней связь? Или нет?
Сын. Да, это называют так. Два-три дня мы любили друг друга. И думаю, что деньги она вернула в память этой короткой любви. В прессе об этом ни слова. (Вздыхает.) А теперь мне даже не разрешается смастерить игрушку для моего сыночка, потому что…
Отец. На капспетеровском рояле, по достоверным данным, играл Моцарт.
Сын. Ага. На рояле Бранзена, говорят, бренчал Вагнер, на рояле Флориана – Брамс, а на кренгелевском – сам Бах. (Берется прилаживать колесики, но тут же кладет их на стол, поднимается, беспокойно расхаживает взад и вперед.)
Отец. Ведь ты был очень огорчен, когда от тебя ушла Ева и ты потерял многих друзей.
Сын. Да, был огорчен, особенно уходом Евы. Но потом в Рио со мной была несколько дней Ассунта. Скорбь о Еве прошла, у меня есть Катарина. И еще мне было грустно потому, что никто из вас – ни Ева, ни ты, ни один из моих друзей – не обратили внимания, в какой день я сделал это. (Отец вопросительно смотрит на него.) Теперь уж придется объяснить: это был день, когда убили Конрада Флу. Во время полицейской проверки он сунул руку в карман, и полицейский не задумываясь выстрелил в него. И я скажу тебе то, чего они не узнали и, вероятно, узнают (показывает рукой вокруг, намекая на возможные подслушивающие устройства) только теперь: у Конрада действительно были контакты с ними, Он готовился спасти того, чье имя нельзя называть и чье досье исчезло…
Отец (пугливо озирается). У священника… И контакт с ними? Сын (пожимает плечами). Смерть Конрада так напугала их, что они даже не догадались обыскать его квартиру. Они восприняли это как несчастный случай, а убивший его полицейский был глубоко потрясен. Я навестил тогда жену Конрада, утешал ее. Потом осмотрел его квартиру – как старый друг и душеприказчик, – и мне стало ясно, что Конрад был уже на пути к спасению того, кого нельзя было спасать, но который хотел спастись. И следовательно, бедняга полицейский, хотя они и не догадывались ни о чем, выполнил даже какую-то функцию в рамках этой ужасной логики, ибо могло случиться так, что Конрад спас бы того человека. Я уничтожил все документы, адреса, телефоны, шифрованные записи. Предчувствие, отец, случай, судьба, стечение обстоятельств. (Очень тихо, очень серьезно.) Когда я вернулся из квартиры, Конрада, Ева играла с Вублером в четыре руки вариации Шопена, Эрика внимательно слушала… У меня даже не было злости, я ничего не сказал им, лишь вежливо попросил встать, принес из чулана топор и начал рубить рояль – спокойно, пожалуй, учтиво, хладнокровно, как они сказали… а на веранде горел камин. Конечно, все были потрясены, потому что я действовал спокойно, как будто делал нечто само собой разумеющееся… они разбежались, словно я вдруг сошел с ума. О Конраде Флу никто не подумал. Никто, даже Ева, не догадался, что тут есть какая-то причина, не задумался, что это могло означать, что это была жертва. Жертвенное животное, если угодно. Когда все ушли, я сел у камина и закурил трубку. Я думал о моем лучшем друге Конраде Флу, о бедняге полицейском, который не подозревал, что случай этот не случаен… Я был один и с тех пор больше ни разу не садился за инструмент, а колесики-то (показывает на стол) мои собственные.
Отец. Разве Ева не знала Конрада?
Сын. Конечно, знала и любила, она плакала, когда его застрелили, была в глубоком трауре, ей, как говорится, очень недоставало его, они часто дискутировали на богословские темы. Вублерам он тоже нравился, и они не удивились бы, если б я в гневе что-нибудь разбил – старое пианино, к примеру, – но целехонький бесценный рояль… тут они поразились, с чего это я вдруг.
