Пангея - Голованивская Мария (книги онлайн txt) 📗
Чей-то картуз.
Полосатая дорожка вдоль коридора. Фотографии на стенах. И что здесь может быть интересного?
Он прошел в комнату, сел. Знакомые книжки на полках. У всех когда-то были точно такие же. Какие-то фотографии полувековой давности, люди какие-то, с виду вполне обычные.
Если бы Гриша курил, он бы закурил, но он не имел этой привычки, поэтому просто аккуратненько сложил маленькие ножки и ручки и принялся терпеливо ждать рассказов.
Ирина — так звали хозяйку квартиры и владелицу старинных вещей, принесла ему чаю и села напротив, красивая, грустная, немного задумчивая.
— Вы ведь знаете Ефима Соровского? — первое, что спросила она.
Он не знал, но кивнул.
— Его нашли неделю назад мертвым на скамейке в Летнем саду.
Гриша сделал вид, что огорчился.
— Ефим всегда мне говорил, да продай ты эти цацки, зачем они тебе, — продай и живи без оглядки. Плати и будь счастлива и спокойна.
Гриша почувствовал, что нужно поддержать разговор.
— Почему же он умер? — неловко спросил он.
— Из-за Софьи, — спокойно ответила Ирина, — вы не знаете ее? Его бывшая жена, молодая евреечка, она бросила его, вот он и умер на скамейке.
— Не придумывайте, — отчего-то жестко сказал мягчайший Гриша, — жизнь и смерть человека зависят не от Сони.
Ирина расплакалась.
— И еще мой сын так болен, белокровие, говорят, белокровие. И я вот все хочу продать, чтобы вылечить его в Германии, там ведь всё умеют, и это тоже, белокровие… Мы уже продали квартиру на Мойке, возили в Израиль, год все было хорошо, а теперь осложнение…
Григорий встал и привычно принялся ее утешать.
— Люди ведь умирают, — утешал он ее, — сколько же ему было?
— Кому? — не поняла Ирина.
— А кто умер от белокровия? — вдруг растерялся Айнхель. Все смешалось у него в голове от этих бесконечных историй, что рассказывали ему несчастные продавцы былой роскоши своих предков. Ирина расплакалась еще пуще.
Григорий устал стоять и гладить незнакомую женщину по голове.
— А что вы хотели бы продать? — спросил он вкрадчиво.
Они вместе отодвинули шкаф, поддели кухонным ножом несколько половиц, и она достала из-под пола ящичек, в котором лежали несколько разных свертков.
Веер Екатерины Второй, пачка писем Александра I, обручальные кольца Пушкина и Гончаровой, молитвослов с пометами Николая II. Вот что было в этих свертках.
Гриша был потомственным антикваром. Точнее, и отец его, и дед, и прадед были коллекционерами, и он вырос в доме, наполненном старинными вещами, под вечные разговоры о подлинности, точности реставрации, качестве работы и глупости нуворишей, во все времена хватавших что ни попадя. Видел он и барыг, которые всегда ласково трепали его по голове и давали ему леденец. Любил он их, барыг этих, куда больше плешивых искусствоведов, щупавших на днях рождения мальчиков за портьерой, унылых коллекционерских жен, недоедавших масла, поскольку их скупые мужья экономили каждую копейку. В Айнхеле текла первосортная голубая кровь антикварного червя, безукоризненно отличающего вкус вековой пыли от сермяжной крошки нынешнего десятилетия.
— Чудное дельце антикварка, — любил поговаривать он, — одна успешная продажа делает жизнь! И что такое на самом деле маленькая золотая коробочка с первым зубом великого цесаревича? Освобождение от унылого каждодневного труда, возможность воспарять, видеть реки, горы и моря, а не ездить в троллейбусе, вознюхивая чужие подмышки.
В момент торга он становился настоящим цыганом, умел ловко, даже виртуозно облапошить, втереть полную чушь, купить за полушку то, на что можно при удачно сошедшемся пасьянсе купить себе тот самый крошечный блескучий самолет и улететь за небеса.
— Какая красота, — воскликнул Айнхель, — Господи, какие вещицы, — можно, я погляжу на них поближе? — и протянул руку, в которую Ирина сама опустила сначала письма, потом кольца, а потом и молитвослов.
— Сейчас придут муж и дети, и мы сделаем вид, что говорим совсем о другом. Ладно? Вы сейчас смотрите, а обсудить мы еще успеем, хорошо?
Он брал бережно. Он ласкал мягкой подушечкой указательного пальца то корешочек, то листочек: какая досада, Господи, какая страшная досада, что все это сейчас совершенно невозможно продать!
— А мне говорили, можно, и за большие деньги, Ефимушка говорил, а он в этом понимал… Щелкнул замок. Прихожая наполнилась детскими голосами. Ирина как будто съежилась — и они торопливо задвинули шкаф обратно.
Айнхель обволок Ирину жирной пленкой заботы.
Он подсластил разговоры сахарной пудрой и по-отечески приторными густо-щербетными советами.
Как обычно, когда он чувствовал, что грядет большой куш.
Нужно попридержать вещицы до появления покупателя. Нужно выяснить, нет ли еще чего. Эти милые барышни, молодые люди, зрелые мужчины и дородные женщины, продающие прошлое, они, в отличие от закрывшихся в своем устрашающем мире старух, хотели общения, разговора, поддержки. Продать бабушкино кольцо или прадедов портсигар — разве такое решение дается с кондачка? Разве не мерещатся продавцу адовы крюки и щипцы, положенные за плевок в лицо прошлого?
Расправа над ним, над прошлым? Нет свидетеля — нет события, нет вещицы — не было, значит, и ее обладателя, каюк, крышка — все с белого листа. И вместо связи, связки — возможность шажка вперед, с опорой на эти денежки, на эту пятую масть.
Айнхель покупал разное — выигранное в рулетку, краденое, полученное обманом — однажды даже купил у сторожа крематория полсклянки золотых коронок, которые он наковырял в пепле. Он покупал, чтобы продавать, он стоял между теряющими, продающими — всегда за гроши, уж он-то умел это как никто, — и покупающими золотые горы, жадными до осколков былого величия.
Как же покупатели надеялись, что это величие перейдет на них, перейдет сияние этих рам, золотых ваз для фруктов, орденов 1812 года, как надеялись они приобрести себе немного долголетия через эту опору на старину, получая вещь или полотно, они надеялись со временем растворить ее в своей крови, разминая эту старую кожу, эту древнюю чешую — как лекарство от сиюминутного распада и суечения.
Много общаться она с ним не могла — один ребенок совсем еще маленький, другой опасно больной, домашние заботы, но он сообразил, что гулять одной с колясочкой — тоска тоской, подъезжал в парк, где она обычно обматывала кругами клумбу, и составлял ей компанию. Он мастерски тянул время, потом попросил дать ему вещи, чтобы он мог показать их покупателям, а потом пропал совсем: с покупателями было непросто: у одного инфаркт — ему бы о душе, у другого дочка замуж вышла, именно сейчас поиздержался, на аукцион такие исторические ценности вывести сложно, сразу раскопают, «откуда дровишки», нужно было крутиться, а это требовало времени.
Это время, которого не хватало для продажи, все затянуло тиной, и их разговоры, и прогулки вокруг клумбы, и само его намерение продать вещи или хотя бы их вернуть — все поросло ряской, протухло.
Ирина выплакала себе все глаза, кляла себя за доверчивость, за свои ему рассказы о Яше, о том, как они столкнулись тогда в проходе филармонии, о его несчастной маме Кларе.
Как она могла поверить ему?
Какой бес ее попутал?
Через полгода Ирина позвонила Соне, рекомендовавшей ей Айнхеля. Как она вообще могла поверить Соне, которая так ужасно поступила с Ефимом? И кто эта Агата, на которую ссылался Айнхель при первой встрече, он ведь должен был ссылаться на Соню, а она, дуреха, не придала значения такой ерунде!
— Соня, кто такая Агата? — спросила Ирина, не поздоровавшись.
Соня говорила медленно, лениво, перемежая слова зевками: «Я так устала, — повторяла она, — так устала, кажется, я беременна, слышишь? А… Агата, — она как будто продолжила свою мысль о беременности, — милая старушенция, давняя подруга твоего Григория, вы поладили?»
— Он обокрал меня.
Звонить Агате Соня не стала — едва знакомы, виделись всего-то два разочка мельком в Переделкине, куда их с новым мужем вечно приглашали на торжественные юбилеи бронзовых стариков. На одном из таких пиров к ним и подвели Агату, разряженную в шелка, с большими каменьями и в ушах, и на пальцах, и на дряблой шее. Так появилась Агата, а потом и Григорий, уже совсем другой Григорий, в этой истории с пропавшими письмами.
