День денег - Слаповский Алексей Иванович (читаем книги бесплатно .txt) 📗
– Надо было машину взять, – сказал Писатель.
– Сейчас с деньгами опасно ездить, – сказал Парфен. – Уйма случаев: тюкают по башке железкой, труп увозят в лес и бросают.
– Мы похожи на людей с деньгами? – иронически спросил Писатель.
– Кому надо, деньги чует! – поддержал Парфена Змей.
Через десять минут они стояли в темном длинном коридоре убогой коммуналки, типичной настолько, что ее следовало бы сохранить как музейный экспонат, как тип жилья, отразившего целую эпоху народной жизни. Над входной дверью были антресоли, из которых при входе всегда что-то выпадало – и хорошо, если старая газета или драная зимняя шапка, которую носил еще Яков Сергеевич Козьнов, скончавшийся семнадцать лет назад, может и утюг упасть: монолитный, из тех, которые на плите грели, когда еще электрические роскошью считались. На стене – телефон, возле него карандаш на веревочке, лист с номерами и инициалами и еще один лист: график уборки общих мест пользования. Висел здесь и непременный велосипед со спущенными шинами, без руля и без цепи, на нем катался мальчик Петя Лыпов, который теперь проживает в другом городе, будучи отставным полковником внутренних войск, велосипед же собираются починить для другого мальчика, который теперь живет здесь вместо когдатошнего Пети Лыпова, но все как-то руки не доходят.
И – двери по обе стороны коридора, а в конце – кухня, до которой дойти друзьям было не суждено: полуглухая старуха, открывшая им дверь и без вопросов впустившая и провожавшая их, вдруг обернулась и закричала:
– Так вам кого?
– Эдуарда! – закричал Парфен.
– Таких нет.
– Курочкина!
– Таких нет, говорю!
Змей решил помочь:
– Ну, мужик такой, лет сорока там с чем-нибудь!
– Нет таких! Прошу выйти!
Писатель напряг свою фантазию и предположил:
– Немой есть у вас тут? Который молчит?
Старуха поняла и ткнула пальцем в одну из дверей.
Друзья постучали. Еще раз. Потрогали дверь. Она открылась. Они вошли.
Ужасный запах поразил даже их хмельное обоняние. Впрочем, будь в них хмеля побольше, они бы нашли в нем даже некоторую теплую и уютную приятность, ибо органолептика хмельного русского человека почему-то уважает некоторое вокруг себя грязцо, лишь бы сокровенно было, лишь бы не под открытым небом, не в подворотне какой-нибудь – а там, где тяжкий дух ужитого в ужас и жуть жилья жестоко и мило гармонирует с тяжко напоенными сивушным удушьем душами.
В комнате не было никакой мебели, лишь тряпье грудами валялось там и сям да несколько ящиков громоздились по углам, служа стульями, столами и шкафчиками.
Человек в лохмотьях сидел на подоконнике, обняв руками колени, и смотрел в окно на дерево. В ногах у него стояла бутылка дешевого вина.
На вошедших он даже не взглянул.
– Здравствуйте! Вы – Эдуард Васильевич Курочкин? – спросил Парфен.
Человек коротко посмотрел на него и тут же отвернулся.
– Я когда-то имел дело с вами! – сказал Парфен, подмигнув друзьям. – То есть через посредников. И вы мне очень помогли. За мной долг. Три тысячи долларов. Вы слышите? Я принес вам три тысячи долларов!
Парфен, осторожно ступая, подошел к человеку, достал деньги и веером показал их.
– Видите? Три тысячи.
Курочкин (если это был он) презрительно сплюнул и глотнул вина, не отрывая взгляда от заоконья.
– Может, он уже с ума съехал? – предположил Змей.
Курочкин метнул на него взгляд, в котором ясно читалось: «Сам ты съехал!»
– Ты пойми! – стал втолковывать ему Змей. – Ты на эти деньги комнатку в порядок приведешь, снимешь ее лет на пять. Телевизор купишь. Ну и вообще.
– Это твои деньги, без подвоха! Бери! – сказал Парфен.
«Спрячь и больше не показывай!» – сердито сказал глазами Курочкин. Он понял, что спокойно смотреть в окно ему не дадут, и полуобернулся к непрошеным гостям.
Парфен спрятал.
– Что, так и будешь в грязи жить? – спросил Змей.
«Понимал бы ты!» – глазами ответил Курочкин.
– А чего тут понимать? – сказал Змей с чувством. – Конечно, мы бы все так хотели: на все плюнуть, жить в дерьме, никакой тебе заботы, пустота! Что ты есть, что тебя нет, все едино! Но мы, между прочим, отвечаем за других! Мы обязаны! Через силу! Потому что, если все будут как ты, страна погибнет через неделю! Где твоя совесть гражданская, а? На что ты вечность тратишь? Вино жрешь и подыхаешь помаленьку? Тогда возьми деньги и напейся уж сразу до смерти, освободи место для здоровых людей, которые нацию подымут!
«Он что, псих?» – спросил глазами Курочкин Писателя и Парфена.
– Он философ, – сказал Писатель. – Нет, но в самом деле, почему вы отказываетесь? Чем вам нынешняя жизнь дорога?
Курочкин, чувствуя в этом вопросе неподдельный интерес, стал объяснять. Он повел правой рукой и склонил голову в сторону дерева.
«Вот дерево», – перевел Писатель.
Курочкин кивнул. И стал что-то изображать руками, головой, множеством улыбок.
Чувствуя вдохновение наития, Писатель пересказывал:
«В этом дереве тысячи листьев. Они похожи формой, но различаются величиной, расположением на ветке, а сейчас, осенью, еще и окраской. Есть совсем зеленые, а есть совсем уже желтые. И вот я выбираю зеленый лист и смотрю на него не отрываясь. Проходит день, два, три, он на моих глазах начинает менять цвет, желтеет, желтеет, становится совсем желтым. И я хочу уловить момент, когда он оторвется от ветки и полетит. Но вот странное обстоятельство: тот лист, на который я смотрю, не отрывается от ветки на моих глазах! Бывает, налетит ветер, срывает с ветвей целые охапки, швыряет, как играющие дети в осеннем саду, но мой лист упрямо остается висеть! Он словно охраняет какое-то таинство природы, чувствуя на себе пристальное внимание».
– Что ж ты, даже и в туалет не выходишь или насчет пожрать? – спросил Змей.
Курочкин всплеснул руками.
Писатель перевел:
«То-то и оно! Отлучишься на минуту, вернешься – листа нет! Он сорвался! Тогда я выбираю другой лист, смотрю, смотрю – результат тот же! Однажды я решил не сходить с места. Запасся едой и питьем, ведерочко поставил для неотложных дел. Смотрю. Смотрю днем, смотрю ночью – потому что дерево освещается светом из окна. Я просидел так неделю. Через неделю, вечером, кто-то очень громко закричал в коридоре. Соседи. Я невольно, абсолютно невольно вздрогнул и посмотрел на дверь. Это была доля секунды. Обернулся – листа нет!»
Писатель рассказывал, а Курочкин кивал: так, так, именно так!
– Спроси, зачем ему это нужно? – удивился Змей.
«А затем, – объяснил Курочкин с помощью Писателя, – что я знаю, что если мне удастся проследить жизнь листа от начала его пожелтения до отрыва от ветки, мне откроется какая-то тайна! Я пойму что-то важное в этой жизни – и в мироздании вообще!»
– Красота спасет мир! – важно сказал Змей.
Курочкин заволновался, заерзал.
«Он хочет сказать, – перевел Писатель, – что мы совершенно неправильно понимаем эти слова Достоевского. Мы понимаем их примитивно: дескать, красота и гармония спасут человечество! И нам не вопрет в наши бедные головы, что гармония и красота с человечеством несовместимы! Да, красота и гармония, присущие Природе, спасут мир – но не для человека, а от человека!» – Я правильно понял? – спросил Писатель Курочкина.
Тот закивал.
– А я не верю! – прозвучал злой голос Парфена. – Я не верю ни одному его слову! Нет, он не сумасшедший, он придумал себе сумасшествие! Замолчал, видите ли! На листики любуется! Тайну природы хочет открыть! Змей, сбегай за бутылкой, мы сейчас разберемся!
– А почему я? Я вам на посылках, что ль? – спросил Змей, но за бутылкой побежал – и всем показалось, что он вернулся сразу же: будто, едва выйдя за дверь, тут же вновь вошел с двумя бутылками легкого вина.
Они сели на ящики, выпили. Угостили и Курочкина. Тот не отказался.
– Ты хотя бы скажи, почему ты молчишь? – попросил Змей. – А то обидно как-то: пьешь с нами, а молчишь.
Парфену и Писателю это тоже показалось обидно.
