Дэниел Мартин - Фаулз Джон Роберт (читать книги полные txt) 📗

Но если это и дало мне возможность жить и любить, как я хотел, мне не удалось преодолеть все барьеры. Я постоянно ощущал их глубоко запрятанное неодобрение. Возможно, Бен и Фиби прекрасно сознавали, что мои сменяющие друг друга возлюбленные для них гораздо удобнее, чем постоянная, законная хозяйка, желающая вести дом по-своему. Но я понимал, что никуда не делось их глубокое убеждение в том, что мне пора уже «перебеситься», остепениться, зажить своим домом; я мало-помалу привык судить о своих приятельницах, и не только тех, с кем делил постель, по реакции Фиби – долго ли она с ними болтает, насколько сдержанна или откровенна, надевает ли личину горничной или остается самой собой. Абсурд, конечно, но гостьи получали плохую оценку, если не уживались с Фиби, не умели, словно на туго натянутом канате, найти баланс между простой помощью на кухне и попыткой взять бразды правления в свои руки. Мне дозволялось подшучивать над ее промахами; несколько позже такое дозволение получила и Каро; но другим женщинам следовало вести себя дипломатично.

Пару раз я восставал против их мягкой тирании и раздумывал, не удалить ли их как-нибудь по-доброму из моей жизни. Но ведь я часто и долго отсутствовал, и мысль, что они там, вселяла в душу спокойствие и уверенность; а возвращения домой, запас деревенских новостей и сплетен, выкладываемых наперебой, наслаждение, доставляемое тесным маленьким мирком после пребывания в огромном разрозненном мире, звук их девонской речи… и призраки, призраки других, когда-то в этом доме живших.

Фаллида

В те времена, что мой отец был здесь приходским священником, Торнкум принадлежал семейству Рид, а сами они принадлежали к ныне почти исчезнувшему слою образованных крестьян. В нашем приходе такие были редкостью посреди множества полуграмотных фермеров, речь которых отличалась невероятным местным акцентом и еще более невероятной грамматикой; Риды были совсем другими. Правда, в их речи слышался южногэмпширский акцент, но произношение было четким и ясным, и они почти не употребляли диалектальных слов. Семья состояла из шести человек, главой считался дед, служивший старшим церковным старостой в нашем приходе. Давно овдовевший «старый мистер Рид» был в большом фаворе у моего отца, который вечно приводил его в пример, называя старика «джентльменом от природы». Это снисходительное клише довольно унизительно, но старик и в самом деле был человек замечательный, отличавшийся врожденным чувством достоинства, естественной учтивостью… даже, я сказал бы, величием. Глядя на него, можно было вполне согласиться, что именно крестьянство – «становой хребет» Англии. Если обычно с людьми, говорящими не вполне грамотно, стараешься быть предельно вежливым, в присутствии этого патриарха и стараться было не нужно – это получалось само собой. Никто никогда не называл его «старина Рид»: он вполне заслужил уважительное обращение «мистер». Больше всего мне запомнилось, как он читал поучения 282 в церкви. Он знал на память чуть ли не целые главы из Библии и читал их наизусть размеренно, глубоким басом, никогда не заглядывая в текст, с таким безыскусным убеждением, какого я никогда не слышал в голосе собственного отца… да и потом, у других, гораздо более искушенных актеров, тоже что-то не замечал. Старый мистер Рид – единственное исключение из всего, что ненавистно мне в англиканской церкви. Он был словно народная песнь или поэма, словно донесшийся до нас голос Дрейка и Рэйли 283. Пусть мой отец проповедовал и исповедовал веру, старый мистер Рид был – сама вера.

Когда началась война, он был уже слишком стар, чтобы работать, и хозяйство вел его сын, ни в какое сравнение с ним не шедший: замкнутый, с тихим голосом человек лет пятидесяти. У него были жена и три дочери, младшая – та самая Нэнси, на которую я исподтишка заглядывался в воскресной школе и которая могла всех переглядеть в гляделки. Две старшие дочери – близняшки Мэри и Луиза, – как только началась война, стали помогать родителям на ферме. В деревне их считали странными: повсюду, кроме церкви, они ходили в мужской одежде – брюки, рубашка, свитер, этакая парочка смуглолицых и крепких сельских амазонок, правда, стройных и небольшого роста. До того как я по-настоящему с ними познакомился, меня отталкивала их неразговорчивость, их крестьянская сноровка и уверенная манера Держаться: я считал, что – как девушки – они совершенно непривлекательны.

Риды держали стадо замечательных коров гернзейской породы, и сливки у них были лучшие во всей округе; они сами делали сидр; разводили домашнюю птицу; мать семейства была просто помешана на пчеловодстве – мой отец ничей другой мед и пробовать не желал. Хотя их усадьба была в дальнем конце прихода и Риды были не того статуса люди, чтобы мы могли встречаться домами, общались мы довольно часто. Общие церковные дела – миссис Рид была, помимо всего прочего, заводилой в Союзе матерей: приходилось часто носить на ферму записки. Во время войны – проблемы с продуктами… отец укоризненно качал головой, видя, как безобразно попираются «Священные законы нормирования»: в деревне постоянно тайком продавались сливки, масло, яйца, куры, «жирная крольчатина» (незаконно забивали свиней). Нам тоже перепадало из самых разных мест: тетя Милли говорила, это что-то вроде церковной десятины. А главная доля «поставок» шла именно из Торнкума.

Я влюбился в Торнкум задолго до этого. Ферма стояла одиноко, в глубине сада, посреди небольшой уютной долины, прижавшись спиной к подножию крутого, поросшего лесом холма, а окнами глядя на юго-запад. Простой беленый дом отличался от других таких же только массивным каменным крыльцом с выбитой над входом датой «1647». Меня это крыльцо влекло с малых лет: в нем тоже была – вера. И сам дом – внутри – с характерным девонским запахом, густым и сладковатым, в котором смешались запах коровьих лепешек, сена и пчелиного воска; дом был необычайно удобным для жизни, необычайно обжитым. Тут был хороший фарфор, солидная мебель и совершенно не было вещей, купленных по дешевке, не было клеенки и линолеума, столь типичных для большинства фермерских домов нашей округи. В Торнкуме жизнь вовсе не сосредоточивалась вокруг кухни, хотя ежедневные трапезы, разумеется, проходили там. Возможно, это определялось преобладанием в доме женщин. Это был единственный дом, где в ту пору я вечно казался чужим самому себе. Конечно, тут сказывались и сословные различия – миссис Рид начинала суетиться вокруг меня, предлагала мне чай, лимонад или – стакан сидра, когда меня сочли для этого достаточно взрослым: ведь я сын священника, почетный гость; и Дэниел вдруг сознавал, что ведет себя неестественно, или, скорее, именно в этом доме неестественность собственного поведения беспокоила его постоянно. А еще в доме ощущалась странная, загадочная теплота, некая собственная внутренняя жизнь, некое благоволение: всего этого не было в нашем доме, хотя он был значительно просторнее, а сад при нем – несравненно лучше. Должно быть, отчасти это зависело от женского присутствия: подсознательная мечта о сестрах, о настоящей матери, не такой, как бедная тетя Милли; отчасти – от некой ауры сексуальности, создаваемой этим же присутствием; от жизни рядом с животными, близко к земле, к тому, что так плотски осязаемо, а не абстрактно-духовно. Я всегда с нетерпением ждал, когда меня пошлют в Торнкум. Во время войны отец обязательно заставлял меня работать на всех фермах, где требовалась помощь на уборке урожая, – не важно, что я был не очень-то умелым работником; это меня в душе всегда раздражало – я готов был в первую очередь помогать Ридам, в последнюю – всем остальным.